Украина в русском сознании. Николай Гоголь и его время.

Так получилось, что для широких кругов российской общественности очень долгое время оставалось неиз­вестным негативное отношение Рылеева (как и многих его единомышленников) к «торговле» российскими тер­риториями или его же глубокое убеждение, что истори­ческие русские земли должны быть русскими не только по происхождению, но и по национальному и культур­ному облику. Зато они знали его гражданскую лирику, и «Войнаровского». Скажем, поэма «Войнаровский» (за­метим, не «Наливайко»!) в течение десятилетий распро­странялась в списках и оставалась очень популярной не только среди адептов украинофильского движения, но и среди российских общественных кругов, настро­енных оппозиционно к власти [172]

. И секрет её популяр­ности заключался не только и не столько в личности её автора (революционера, к тому же казнённого), сколько в мировоззренческой и тактической близости этих кру­гов и украинофильства. Близости, условия для которой были заложены и этой поэмой тоже. Судьба «Войнаровского» — один из ярких примеров политической силы литературы и её способности формировать обществен­ное сознание.

Таким образом, первая треть XIX века стала перио­дом, в который были заложены основы для ещё одного нюанса восприятия российским обществом Украины: как жертвы российской агрессии (а со временем — и «великодержавного шовинизма»). Впрочем, свой­ственен этот взгляд был не всему русскому обществу, а главным образом его наиболее последовательным, порой граничащим с маргинальностью, либерально­западническим и левым кругам. Восприятие Украины как оплота свободы и российской жертвы прочно засе­ло в их сознании. Соответственно, все, кто боролся про­тив «тирании» и «великодержавности», какие бы цели, вплоть до сепаратистских, они перед собой ни ставили, в глазах этих людей представали борцами за свободу и гонимыми героями. Ну а те, кто не считал казачьих мятежников или украинофилов таковыми, не под­держивал их целей и выступал за целостность страны и единение Великороссии и Малороссии, удостаива­лись ярлыка «клевретов самодержавия», «держиморд» и т. д., причём независимо от того, были они велико­россами или малороссами.

Или же, в лучшем случае, эти люди сразу чувствовали на себе действие внешне мягкой, но неумолимой обще­ственной «цензуры», которая в наши дни получила бы на­звание «политкорректности». Примеров тому в истории российского «освободительного движения» можно насчи­тать множество, а потому имеет смысл ограничиться лишь одним, зато очень показательным, тем более что он касает­ся непосредственно литературы.

В 1888 году в журнале «Северный вестник» был на­печатан рассказ А. П. Чехова «Именины». Этому рас­сказу Чехов придавал большое значение, поскольку, по собственным словам, постарался дать в нём читателю представление о своей позиции (жизненной, творческой и даже, как получилось, политической). И потому кате­горически просил редакторов «не вычёркивать в. рас­сказе ни одной строки» [173]

. Рассказ получился о лжи, ко­торой наполнена жизнь, начиная с личных отношений, и заканчивая сферой общественной. Перепало в расска­зе всем: консерваторам, земцам, либералам. Но главный удар пришёлся именно по последним, людям «шестиде­сятых годов», которых Чехов выставил в крайне уничи­жительном свете (чего стоит хотя бы наименование ли­бералов «полинявшими субъектами», от которых веет «старым, заброшенным погребом», или сравнение с «по­ганым сухим грибом») [174].

А кроме того, прошёлся Чехов и по украинофилам. В рассказе имеется негативно-ироничное описание одного из таких «будущих гетманов». «Вот другой гребец, борода­тый, серьёзный, всегда нахмуренный; он мало говорит, ни­когда не улыбается, а всё думает, думает, думает. Он одет в рубаху с шитьём, какое носил гетман Полуботок, и меч­тает об освобождении Малороссии из-под русского ига; кто равнодушен к его шитью и мечтам, того он третирует как рутинёра и пошляка» [175].