Украина в русском сознании. Николай Гоголь и его время.

«У меня не было влеченья к прошедшему. Предмет мой была современность», — скажет Гоголь в своей «Авторской исповеди» [290]. Вторая редакция «Тараса Бульбы» — это кни­га о России вообще, хоть и поданная через малороссийский материал. Если бы Гоголь сам не чувствовал внутреннюю потребность в до-, переработке «Тараса Бульбы», придании ему отчётливо русского характера, он вполне мог бы его не трогать, как не трогал больше «Вечера» или другие про­изведения «Миргорода», или, наоборот, мог бы оставить и даже усилить сугубо казачий колорит и идейность этой повести (как это вскоре стали делать в своём литературном творчестве П. Кулиш и Т. Шевченко).

Но писал всё это Гоголь не под давлением или чьему-то указанию, а по своей воле, в полном согласии со своими убеждениями и душевными порывами. Заметим, что рабо­тал он над второй редакцией «Бульбы» (с осени 1839, но в основном уже после середины 1840 года) параллельно с работой над «Мёртвыми душами» (вышли в мае 1842 г.), видя в них произведения, которые с разных сторон должны раскрыть одну глобальную проблему — проблему преобра­жения человека, оживления его души, помочь людям раз­решить которую он и хотел своим творчеством. И притом период их создания — один из самых счастливых и гармо­ничных в жизни Гоголя

[291]. Вот эта вторая редакция «Тара­са Бульбы» и стала подлинно поэмой,

героическим эпосом, повлиявшим уже на современников писателя и продолжа­ющим воздействовать на умы и сердца его потомков. Ведь именно она стала её главным, эталонным текстом.

Конечно, не все современники тотчас обратили внима­ние на нюансы второй редакции. Довольно показателен вопрос, с которым Николай Языков обратился к своему брату: «Он (Гоголь. — А.М.), помнится, переделал «Буль­бу» для нового издания своих сочинений — заметил ли ты это?»

[292]Причина тому — всё тот же малороссийский матери­ал. К примеру, Степан Шевырёв, комментируя гоголевское творчество, замечал, что в своих малороссийских произве­дениях писатель проделал путь от отрицания к утвержде­нию (то есть от констатации отрицательных сторон жизни и человеческих черт к утверждению положительных), пе­рейдя от склочных помещиков и аморфного Шпоньки к ге­роической повести о Тарасе Бульбе. И дальше он выражал надежду и уверенность, что подобная эволюция произой­дёт и «в жизни русской», и Гоголь от «Ревизора» и «Мёрт­вых душ» перейдёт к «высоким созданиям в роде “Тараса Бульбы”, взятых уже из русского мира» [293]

.

Шевырёв верно уловил главную мысль Гоголя, которая, по мере работы писателя над «Мёртвыми душами», всё больше становилась движущим мотивом его творчества. Но в отношении «Тараса Бульбы» он допустил неточность: эта вещь лишь по форме относилась к прочим украинским произведениям писателя, по содержанию же она принадле­жала к «русскому миру». Это, кстати, ещё раньше, до выхо­да второй редакции, почувствовал Белинский. Продолжая свою мысль о тематической и содержательной ограничен­ности произведений на украинскую тематику (особенно написанных на малороссийском наречии), он с удовлетво­рением констатировал, что писатель сумел преодолеть эту локально-этнографическую ограниченность и поднялся к проблемам всероссийским и всечеловеческим: «Для твор­ческого таланта Гоголя существуют не одни парубки и дывчины..., но и Тарас Бульба с своими могучими сынами» [294]. И хотя в повести критик видел скорее картины историче­ские, а не параллели с современностью, он отмечал, что вто­рая редакция стала «бесконечно прекраснее».

На первых порах на восприятии могло сказываться ещё и обстоятельство, с Малороссией совсем не связанное: а именно имевшееся среди части читателей недовольство Гоголем за чересчур неподобающее, по их мнению, сатири­ческое изображение действительности. И некоторые из них (как раз из числа тех, что сильнее ощущали различия двух русских «пород») были готовы пристегнуть к этому и «на­циональный вопрос».