Улан Далай

– У нас всё хорошо. Кривая рождаемости после запрета абортов стремительно растет, на колхозных рынках снижаются цены, ожидается небывалый урожай сахарной свеклы. Карнавал сегодня в Москве. Ночью будут работать все театры, кино, эстрады, аттракционы. И все участники должны быть в карнавальных костюмах или хотя бы масках. Вы бывали в Москве, Чагдар Баатрович?

– Один раз, – коротко ответил Чагдар.

– А в Мавзолей ходили?

– Не довелось.

– Мне вот интересно, правда, что у Ильича калмыцкие скулы?

– Не могу сказать.

– Лоб точно калмыцкий, высокий. И глаза с прищуром на всех памятниках. В любом случае, такую бузу на всю страну заварить мог только калмык!

– Ты, Эрдяш, аккуратнее с подобными высказываниями, – предупредил Чагдар. – Согласно последним инструкциям из ЦК, Ленин русский. Никакой там калмыцкой, немецкой или еврейской крови.

Воцарилось неловкое молчание, но тут в приемную вошел Хомутников. Эрдяш вскочил, по-военному вытянулся в струнку.

– Опять жара! – объявил Хомутников, вытирая платком вспотевший лоб и внимательно разглядывая Чагдара. – Ты ко мне?

– К вам, Василий Алексеевич.

– Ну, заходи, – кивнул Хомутников на дверь кабинета, которую уже услужливо распахнул Эрдяш.

Чагдар ждал, когда Хомутников сядет за стол, но тот хмуро расхаживал по кабинету, не предлагая стула и Чагдару.

– Что-то ты мне не нравишься, – сделав очередную проходку от окна к стене, заявил Хомутников. – Заболел, что ли?

– Как вы догадались, Василий Алексеевич? – опешил Чагдар.

– По виду. Краше в гроб кладут. Что случилось?

– Да обострение туберкулеза у меня.

– Среди лета? Ну-ну… – недоверчиво хмыкнул Хомутников.

– Я вот заявление на увольнение принес, – Чагдар залез в нагрудный карман, достал вчетверо сложенный листок.

Хомутников уставился на Чагдара, как на сумасшедшего.

– На увольнение?! Ты в своем уме? Без жилья ведь останешься… Квартира-то служебная.

– Ничего. Мои на хуторе вторую мазанку слепили. Уместимся.

– Может, всё же в длительный отпуск с целью лечения? – предложил Хомутников. – Я насчет санатория в Крыму похлопочу.

– Вы для меня и так много сделали, – покачал головой Чагдар. – Дальше я уж сам.

И Чагдар протянул председателю свое заявление. Тот взял лист, но читать не стал, а пристально, с прищуром посмотрел Чагдару прямо в глаза. Чагдар взгляд выдержал.

– По-моему, ты большую ошибку совершаешь, – Хомутников опять обтер лоб платком, нервно расстегнул верхнюю пуговицу светлого летнего кителя. – Давай я тебя отпущу на денек в отгул. Выспишься, подумаешь еще.

– Василий Алексеевич, я вас не хочу подводить, – твердо сказал Чагдар. – Туберкулез в стадии обострения заразен.

Хомутников тяжело опустился в рабочее кресло, развернул на столе и разгладил ладонью заявление. Достал из нагрудного кармана свою знаменитую ручку с золотым пером завода Сакко и Ванцетти – подарок от ЦК – и поперек всей страницы поставил росчерк: «Не возражаю», подпись и дату.

– Дела передашь своему заместителю. Удостоверение – в канцелярию. Ключ от квартиры – коменданту. Грузовик для вывоза вещей я тебе выделю. Давай лечись! Будь здоров! – Протянул Чагдару бумагу и, не вставая, пожал руку.

Выходя из кабинета, Чагдар оглянулся. Хомутников сидел, опустив голову, и скручивал в жгут носовой платок, пробуя на разрыв.

На родном хуторе Чагдар не задержался и на сутки. Выгрузил пожитки, отпустил грузовик обратно в Элисту, а ближе к вечеру сказал отцу, что отправляется в Новороссийск к семье.

– Тебя выгнали? – только и спросил отец на прощание.

– Нет, по собственному желанию, – как можно спокойнее ответил Чагдар.

– А разве так бывает? Разве желания теперь учитываются?

– Иногда, – улыбнулся Чагдар.

Он молча обнял Дордже, тот тоже молчал, только губы шевелились. У растерянной Булгун в глазах блеснули непрошеные слезы, и она тут же их сморгнула.

– Привет младшей невестке и племянникам, – тихо выговорила она. Булгун, похоже, единственная из семьи поверила, что Чагдар едет к своим.

У Чагдара и впрямь было сильное желание повидать семью. Найти, обнять, убедиться, что у них всё в порядке, и тогда уехать со спокойным сердцем подальше. Но он уже слышал про закон о заключении в лагеря жен врагов народа и не имел права рисковать Цаган и детьми, которых рассовали бы после посадки матери по детским домам для перевоспитания.

Враг народа… Он – враг народа! Он, боровшийся на стороне народа с семнадцати лет, всю жизнь старавшийся ради его блага. Он не менял жен, не искал личных выгод, не поддерживал националистов – нельзя же всерьез считать посиделки у соседа собранием обособленцев! На этом пункте своих рассуждений Чагдар обычно вспоминал про белогвардейское прошлое Очира и религиозное настоящее Дордже и сникал. Он не враг, конечно, но укрыватель. Однако его братья никому не делают зла, честно работают в колхозе вот уже сколько лет… Но тут всплывала жена непролетарского происхождения, хоть и сирота. И крыть уже было нечем.