Улан Далай

От станции до санатория он пошел пешком. В отличие от ленинградского, московский снег хрустел под ногами, и Чагдар воспринял это как хороший знак. Да и небо в Москве казалось выше, и ветер был не такой пронизывающий, и настроение наконец стало бодрым. В зимнем парке было тихо и малолюдно – разгар рабочего дня, школьные уроки еще не закончились. Мамки и няньки выгуливали малышей на санках, дворники чистили и посыпали песком дорожки. Огромные деревянные ящики закрывали на зиму гипсовые скульптуры. Точно такие же стояли на Елагином острове в Ленинграде, и Чагдар даже мог угадать по размеру ящика, что внутри: пионер-горнист, метатель диска или девушка с веслом. Девушка с веслом своей откровенной обнаженностью напоминала мраморную Диану из Русского музея, и Чагдар удивлялся, как можно в советской стране так напоказ выставлять наготу. Он не раз видел, как отдыхающие, проходя мимо, стыдливо опускают глаза, и только мальчишки-подростки откровенно пялятся, хихикая и толкая друг друга локтями. Чагдара, самим положением в дацане принужденного к воздержанию, скульптура не на шутку распаляла, и в сладких снах воображение рисовало ему обнаженную Цаган… с веслом. Но днем он гнал от себя мысли о жене и детях. Иногда, правда, представлял Вовку в шортах и с горном – он бы гордился, если б сын научился горнить. Лишь бы все у них было благополучно. Цаган сильная и умная, она вытянет, успокаивал себя Чагдар.

4-й Лучевой просек вывел Чагдара к Поперечному просеку. Слева вытянулось каменное одноэтажное здание с полукруглым фронтоном. На фронтоне надпись: «Санаторий имени доктора А. Н. Алексина». Письмо, которое Чагдар вез от Ираиды Степановны, было адресовано вдове доктора, которая и сама теперь достигла звания профессора. Ираида Степановна с восторгом рассказывала об этой потрясающей, по ее выражению, паре. Доктор до революции пел в Большом театре с великим Шаляпиным, а потом, когда в семье случилась трагедия и у доктора умерла первая жена, тоже певица и актриса, он полностью отдал себя медицине. Лечил от туберкулеза и Чехова, и Горького, и еще каких-то великих людей.

– Сгорел в служении, – вздыхала Ираида Степановна, передавая Чагдару письмо. – Но жена самоотверженно продолжила дело мужа. Такие люди!

Лишь бы только ее не арестовали, как Бадмаева, тут же возникла в голове Чагдара неприятная мысль. Слишком уж очевидна стала взаимосвязь: если человек был деятелен еще до революции, чистка не пропускала его в дальнейшую социалистическую жизнь, будь он хоть трижды заслуженный перед партией и народом.

Чагдар потянул на себя тяжелую дверь и не успел закрыть ее изнутри, как к нему уже подскочил вахтер:

– Посетитель или на лечение к нам?

– Мне бы профессора Алексину увидеть.

Глаза вахтера вмиг остекленели:

– У нас такая не работает.

– Перевели в другое место?

– Не имею сведений.

Расспрашивать дальше было опасно. Предчувствие не обмануло Чагдара. Он пробормотал «до свидания» и, пятясь, вышел на крыльцо. Сначала медленно, потом все быстрее зашагал в сторону метро, время от времени останавливаясь у запорошенных снегом скамеек, как будто передохнуть, а на самом деле – проверить, нет ли за ним хвоста.

Итак, полечиться в Москве не вышло. Может, и впрямь поехать в Крым? Знать бы, что происходит сейчас в Калмыкии. Пока жил в Ленинграде, по утрам как на молитву ходил к стенду у железнодорожной станции, где каждый день наклеивали свежий номер «Правды». Просматривал статьи и заметки от корки до корки, пытаясь найти хоть крупицу правды о Калмыкии. Но в «Правде» не было ничего. По центральному радио тоже полное молчание, как будто такой республики и не существовало. Возможно, пересажали всех журналистов, умеющих хорошо излагать мысли по-русски, предположил Чагдар.

Он смел рукой снежок со скамейки у Центральной эстрады, снял с плеч мешок. Лицо пощипывало, а уши, прикрытые шапкой, горели, да только не от мороза. Чагдар снял шапку, подпорол подкладку, достал опасное письмо, разорвал на меленькие клочочки, а обрывки кидал потом понемногу в попадающиеся по дороге чугунные урны.

Он мог узнать в «Мосгорсправке» адреса живших в Москве именитых земляков, но, поразмыслив, не стал этого делать. Возможно, он объявлен в розыск и появление его в квартире любого калмыка могло быть опасным для обеих сторон. Ведь за недоносительство тоже грозило заключение, а то и расстрел. Но желание узнать хоть что-нибудь о родине было неодолимым.

На Саратовский вокзал каждый день приходили поезда из Сталинграда, ближайшего к Калмыкии железнодорожного вокзала. И Чагдар решился. Он поедет на вокзал, дождется поезда, найдет среди пассажиров незнакомого калмыка и все вызнает. Надо бы только надеть пальто и сапоги, лежавшие у него в мешке: появляться перед земляками в затрапезном виде Чагдару не позволяла гордость.