untitled

к северу от улицы Хьюстон, но я так с ним тогда и не познако-

мился. Не познакомился я с ним и потом.

После эффектного обмена факсами с Браун — факсы ходили

из рук в руки по редакции — Троу обвинил Тину в том, что она

«лижет задницы звездам», и уволился. Ясно, что здесь на карту

были действительно поставлены принципы. Редакция к тому

времени разделилась на «новых» и «старых», и среди послед-

них, в свою очередь, были люди Готтлиба и Шона, и от этого

клубка убеждений, привязанностей, отношений и собствен-

ных интересов — целой внутренней культуры — невозможно

было уйти.

На чьей стороне в этой культурной революции был я? Хотя я

и писал для старого «Нью-Йоркера» при Готтлибе, но потом я

принял предложение от Vanity Fair, редактором которого на тот

момент была Тина. А познакомился с ней я несколькими годами

раньше, когда она позвонила мне и сказала, что хочет, чтобы

я писал для ее журнала, — она видела в журнале Manhatt an, inc.

одну из моих первых журнальных статей, о Полли Меллен, тог-

дашней законодательнице мод в Vogue. Тина среагировала на

мою поп-культурную составляющую, и это меня насторожило.

В моей мифологии Тина была коварной соблазнительницей

из мира низкого интеллекта и чистого развлечения, которому

слишком легко угодить и против которого выступал «серьез-

ный журналист» во мне в полном соответствии с разделением

на высокое и низкое.

Но на тот момент, когда Тина предложила мне годовой кон-

тракт с высокой в пятизначном выражении зарплатой, мои идеи

не находили отклика у Готтлиба, и я был заинтригован. Зная, что Боб будет разочарован, я все же решил, что стоит попробо-

вать себя в Vanity Fair, и принял предложение.

42

Но у меня не получилось. Каждый раз, когда Тина не согла-

шалась с моей идеей для статьи, я переходил на общение в пись-

менной форме, принуждая ее к роли «босса», командующего

мной, «художником». Кроме того, мне не нравился сам жур-

нал. Иногда в нем печатались хорошие статьи, но было и много

мусора. Если люди Тины объясняли это потребностью в раз-

нообразии, то я объяснял это элементарным отсутствием

стандартов.

Незадолго до окончания моего годового контракта я присут-

ствовал на рождественской редакционной вечеринке, которая в

тот год проходила в клубе «Скай» в небоскребе «Пан-Ам». Я как

раз трудился над статьей, не получавшейся скорее по моей вине, чем по вине Тины. Но я был раздражен и зол из-за плохого взаи-

мопонимания с Тиной. Увидев меня на вечеринке, она протянула

мне левую руку, как будто для поцелуя, но я попытался ее пожать.

Получилось неловко, так почему-то всегда получалось с Тиной.

Чувствуя, что все летит к чертям, я быстро напился. Мне

стало на все наплевать, и, наткнувшись на одного из журна-

листов, я начал громко объяснять ему, что за дерьмовый жур-

нал Vanity Fair. Я рассказал ему, что при редактировании моей

последней статьи из нее убрали все самое интересное, упростив

ее до уровня какого-то гипотетического читателя, которого я

терпеть не мог. Этот журналист, который был старше меня, слу-

шал потягивая виски и время от времени нетрезво кивал. Он

когда-то подавал большие надежды, но растратил свой талант, занимаясь халтурой. Он уже был здорово пьян, и его приятное

умное лицо, которое он обращал к миру, завоевывая доверие

даже тех, кто не должен был ему доверять, раскололось, как лед, обнажив горечь. Когда я закончил свои жалобы, он сказал: «Да, я раньше чувствовал то же самое. Но я это преодолел. И ты тоже

преодолеешь».

43

Эта рождественская встреча с призраком будущего оказа-

лась для меня решающей: я уволился. Уж лучше, в конце концов, стать адвокатом, чем писать для Vanity Fair. Тем вечером, идя

домой пешком по замерзшим улицам в надежде протрезветь, я

решил, что снова буду писать внештатно для «Нью-Йоркера».

Зарабатывать я буду, конечно, намного меньше, зато буду писать

о серьезных вещах для журнала, где ценят качество, а не плавать

в поп-культуре, как сейчас.

Я сказал родителям о своем решении на рождествен-

ском ужине, спровоцировав семейный скандал. Защищаясь, я выкрикивал отцу страстные лозунги о творческой свободе, а мать плакала на кухне. Скандал возник не из-за моего реше-

ния уволиться: отец понимал, что Vanity Fair был ниже в куль-

турной иерархии, чем то, к чему должен был стремиться его

сын-журналист. Спор возник из-за того, должен ли я сказать

Тине о подлинной причине ухода, о том что журнал — дерьмо.

«Уйди от них улыбаясь», — сказал отец. И эти его слова привели

меня тогда в ярость.

Я ушел улыбаясь — в большей или меньшей степени — и

через семь месяцев был этому рад. 30 июня 1992 года одна зна-

комая, с которой я когда-то пересекался, работая над статьей

для Vanity Fair, позвонила мне и сказала, что якобы Тина Браун

станет редактором «Нью-Йоркера» вместо Готтлиба. Я ска-

зал, что этого не может быть. Вокруг Тины всегда ходило мно-

жество слухов, но все они так и оставались слухами. Слухи были

чем-то вроде оппортунист

ской инфекции, процветавшей в

окружении Тины. Она не могла быть назначена редактором