Усё

Цвета берут у природы. Предлагают фуксию, баклажан, морскую волну, сирень. Здесь у меня слива, там мокрый асфальт, на стене фисташки, кофейный столик кофейного цвета. Когда я стану директором мебельной фабрики, я превращу мышиный в речную рябь, асфальт в вареное мясо, да, у тебя платье цвета вареной курицы, у тебя стены цвета перепонки аиста, это цвет ржавой трубы, то цвет ила, стул цвета здоровой печени, диван цвета жухлой банановой кожуры, туфли цвета коровьего копыта, стол – стриженного ногтя старика, табуретки – как детский молочный зуб.

Я ищу для ванной плитку цвета куста бузины. Потом захожу в мебельный салон и спрашиваю – нет ли у них шкафа цвета прибрежной гальки. Такого у них нет. Но у них пленка оракал, какой угодно цвет они сделают, вот морская волна, вот асфальт, как пожелаете. Тогда мне асфальтовую волну. Будет раковина цвета лужи, а пол цвета земной коры.

Конец апреля. Семь утра. Мы не виделись год. Крис выходит из такси, как всегда, решительная, смущенная, в ярком вырви глаз плаще. Мы выпили за встречу. Так рано я пил впервые. Я хвастаюсь земной корой, прибрежной галькой, асфальтом, вареным мясом, жухлой банановой кожурой.

– Твои синицы распоясались, – говорю я после того, как очередная синица залетела в комнату.

Я попытался помочь ей покинуть помещение, раскрыл для этого дверь на балкон, но птица подняла оглушительный визг.

Я и Крис сидим на кухне, ожидая, когда синица улетит сама через балконную дверь. Из комнаты по ногам тянет холодный воздух.

– Это, что, сало?

– Это свиной жир, – отвечаю не без гордости. – Эти пташки скоро захрюкают.

У Крис тоже новости. Мама вышла на пенсию. Хочет продать квартиру в Екате и купить в Питере, чтобы быть ближе к дочери. Крис советовалась, как это лучше сделать. Затея кажется ей чем-то сложным, неподъемным, невыполнимой миссией.

– А как Рита? – спрашивает.

– Надеюсь, ей в Италии хорошо, – отвечаю. – с ее новым фиданцато.

Марго вместе со своими половниками уехала в Милан на выставку современного искусства, там она познакомилась с неким Карло, который, кажется, без ума от нее. Вот уже год она не звонит и не пишет.

– Да, я видела фотки в ее инсте.

– Ну вот.

– Странно все это.

– Что странно?

– Мне казалось, она влюблена в тебя.

– Ты ошибаешься.

В Москву Крис приехала для важного дела. Она собирается лечь в клинику, чтобы ей вырезали адамово яблоко.

– Не страшно, все-таки горло так близко?

– Я стараюсь об этом не думать, – отвечает она уклончиво.

Кадык у нее видный. Я завидую его остроконечности. Ее кадык будит во мне приятные, неожиданные ассоциации, но я держу свое мнение при себе.

Крис легла в клинику, а через два дня из Тулы ко мне приехала тетя Маруся, младшая мамина сестра, узнавшая о том, что мама с воспалением легких в больнице. Отец, конечно, взбрыкнул. «Да блин! Дайте отдохнуть нормально, нарочно что ли вызвали?!» Так что тетю Марусю принимать приходится мне.

Ей пятьдесят семь. Между сестрами нет любви, так мне кажется. Если существует пресловутое сестринское соперничество, то моя мама, красивая и в общем благополучная, опередила сестру по всем пунктам. Только я не до конца вписался в эту идиллическую картинку, хотя тете Марусе с ее непутевым Сашкой все равно нечем крыть, когда мама сует ей под нос мои фотографии:

– Сережка в Токио. У них там семинар. Он японцам все рассказывает. Фудзияма, видишь? А это японская рыбалка с птицами, забыла, как их там…

Маме уже лучше, на следующей неделе ее выпишут. Она рассеянно смотрит на тульский пряник, равнодушно на сестру, а тетя Маруся по непонятной причине светится от радости.

После смерти моей бабушки, их матери, сестры не общались лет пять. Не поделили немецкий сервиз и фарфоровых зайчиков. Мама заявила, что сервиз привез из Германии ее друг. Тетя Маруся на это возразила, что сервиз был бабушкой незадолго до смерти передарен ей, так как всегда ей нравился. Но когда тетя Маруся спрятала от мамы фарфоровых зайчиков, тут уж мама всерьез разобиделась, так хотелось ей взять их на память. Несколько лет сестры друг с другом не разговаривали.

– К Пасхе-то выпишут? – спрашивает тетя Маруся.

Мы втроем вышли прогуляться вокруг больничного корпуса.

– Нет, – отвечает мама, жмурясь на весеннем солнце. – На следующей неделе.

– Жалко. Сходили бы в церковь вместе.

– Солнышко-то какое!

– Я скоро в ваш храм Христа Спасителя поеду. Туда мощи привезут!

Мама равнодушно молчит. А мне интересно.

– Чьи мощи?

– Евангелиста Луки!

– А какие именно мощи?

– Я точно не помню. Кажется, десница.

– Мощная десница, – говорю я.

Мама толкает меня локтем.

– Я тогда Сережу с собой возьму.

– Сережа не крещеный, – усмехается мама.

– Айя-яй! – тетка качает головой. – Как так?

– Так ты в Москву к мощам что ли приехала?

– Я-то? Да нет. Я к тебе. Что ты. К тебе.