Утомленные вином

Более того, эти самые добропорядочные буржуа с ужасом узнали, что их общество ничем не отличается от общества дна.

Да и как иначе, если повсюду действуют низменные силы, которые и управляют отбросами человеческой природы — всеми этими «потрепанными антиноями, бритыми наголо денди, стеклообразными трупами и седыми ловеласами…»

Напомним, что Антиноем звали греческого юношу, фаворита и постоянного спутника римского императора Адриана, обожествлённого после смерти.

В данном случае Бодлер так презрительно называет гомосексуалистов.

И вообще презрения в «Цветах зла» хватает: ко всем и вся.

Да и сам поэт на страницах сборника предстает этаким, ожесточенным против всего мира человеком с непримиримой враждой ко всему окружающему его.

А вместе с этим ненвидящим мир поэтом на страницах сборника крутит свою страшную круговерть сама смерть.

— Все вы, — вещает она наполнившим ночной Париж отвратительным призракам, — обречены!

Как, наверное, обречен и сам мир, в котором уже нет ни синего неба, ни благоухающих цветами полей, а драгоценные камни вставлены не в сработанную матерами тонкую оправу, а сверкают в глазах лживых и продажных любовниц.

Но даже эти робкие сопоставления живого и мертвого растворяются в тусклом рассвете, который еще сильнее подчеркивает хрупоксть мира.

Создается впечателние, что написав подобное, поэт должен ужаснуться всему написанному им и застрелиться.

Но этого не происходит.

Почему?

Наверное, все-таки потому, что поэт испытывает не только презрение и отрващение, но и исполнен жалости и сострадания ко всему «униженному и оскорбленному».

«Совсем еще ребенком, — писал Бодлер, — я питал в своем сердце два противоречивых чувства: ужас жизни и восторг жизни».

И именно поэтому на страницах «Цветов зла» царит не только плесень и некрофилия, но есть и лучи солнца, и порывы свежего ветра, и шумит о чем-то своем тихий дождь.

Впрочем, поэт точнок также одинок и в этих лучах солнаца, которые не только не согревают его, но и еще больше подчекривают тени.

Есть ли спаение от этого давящего как маоглиьная плита одиночества?

Да, есть!

Наркотики и алкоголь, которого становится все больше.

Вино любой кабак, как пышный зал дворцовый,

Украсит множеством чудес.Колонн и портиков возникнет стройный лесИз золота струи багровой —Так солнце осенью глядит из мглы небес.Раздвинет опиум пределы сновидений,Бескрайностей края,Расширит чувственность за грани бытия,И вкус мертвящих наслаждений,Прорвав свой кругозор, поймет душа твоя.

И здесь надо заметить, что тяга как к нарокиткам, так и к алкоголю имела у Бодлера, помимо обяхательной в таких случаях привычки, несколько иное измерение.

Как и всякий поэт, Бодлер всю жизнь стремился прииобщиться к полноте идеала, слиться с «беспредельным», «неведомым» и «недоступным».

Иными словами, с вечностью и Богом.

Но в то же самое время он не мог не понимать, что пропуском в вечность является только смерть, но никак та самая жизнь, которую он описал в «Цветах зла».

И сам Бодлер выразил это противоречие в своей «Жажде небытия»:

О, дух сраженный мой, ты стал на чувства скуп:Нет вкуса ни к любви, ни к спорту, ни к разбою…Прощай! — ты говоришь литаврам и гобою;Там, где пылал огонь, стоит лишь дыма клуб…Весенний нежный мир уродлив стал и груб.Безмерность, не вместив в сознание свое,Я жажду стать ничем, уйти в небытие…

Вывод?

Слияние с вечностью дает только уход из этого злого и неустроенного мира с его «фантомами».

Но Бодлер хочет найти эту безмерность на земле, в бытии.

Как?

Найти тот искусственный рай, в котором можно создать хотя бы иллюзию предвечного блаженства.

И он нашел его.

С помощью опиума, вина и табака.

«Опьяняйтесь! — писал поэт в своем знаменитом обращении. — Всегда надо быть пьяным…

В этом всё, это единственная задача. Чтобы не чувствовать ужасной тяжести времени, которая сокрушает ваши печали и пригибает вас к земле, надо опьяняться без устали. Но чем же? Вином, поэзией или добродетелью, чем угодно. Но опьяняйтесь.

И если когда-нибудь, на ступенях ли дворца, на зелёной ли траве оврага или в угрюмом одиночестве вашей комнаты вы почувствуете, очнувшись, что ваше опьянение слабеет или уже исчезло, спросите тогда у ветра, у волны, у звезды, у птицы, у часов на башне, у всего, что бежит, у всего, что стонет, у всего, что катится, у всего, что поёт, у всего, что говорит, спросите, который час; и ветер, волна, звезда, птица, часы на башне ответят вам: „Час опьянения!“