В борьбе за трон

– Я грязен потому, что провел ночь в конюшне, а наутро конюхи выгнали меня. У меня нет умывального прибора из серебра, нет ни мыла, ни гребенки, ни зеркала и нет красивого платья. Разве я виноват, что безобразен, беден и жалок? Разве я виноват, что у меня нет родителей, которые холили бы меня? Но я еще никому не сделал зла и проклинаю только тех, кто меня ненавидит за мое безобразие и гонит меня прочь, когда я прошу хлеба и воды.

Мальчик произнес эти слова певучим тоном, с выражением отчасти мольбы, отчасти насмешки. Екатерине казалось, что он как будто грозит ей, как будто хочет приласкаться, и вместе с чувством радости в ней рос и страх при мысли о том, что это – ее ребенок и он от колдуньи знает, кем она приходится ему. Она готова была бы провалиться сквозь землю от стыда, если бы пришлось признать это безобразное существо своим ребенком, но вместе с тем боялась оттолкнуть его от себя.

– Подними кошелек, – сказала Кэт, – и купи себе чего-нибудь поесть, у меня нет ничего, а если я вздумаю позвать слуг, они испугаются тебя. Уходи, добрый мальчик, мне будет жаль, если тебя здесь обидят.

– Я уйду, чтобы не рассердить вас, но вашего золота я не возьму. Меня могут поймать, как вора, когда я пойду менять это золото, или же мне пришлось бы сказать, что благородная дама дала мне это золото из страха предо мною! Лишь кусочка хлеба прошу я у вас; он подкрепит меня, и я буду иметь возможность сказать, что красивая дама утолила мой голод. На что мне ваши деньги? На полянках растут ягоды, в земле есть коренья, а между скал журчит ключевая вода; этого достаточно, чтобы утолить голод и жажду; а добрые люди дают старое платье, которым я согреваю свое тело, благословляя их милосердие.

Мальчик отступил к окну. Екатерина чувствовала себя пристыженной; чувство сострадания боролось в ней с ложным стыдом.

– Останься! – воскликнула она вдруг. – Я принесу тебе вина и пирожных. Но смотри, – запнулась она, боязливо озираясь вокруг, – ничего не тронь здесь, заклинаю тебя твоей жизнью!

Екатерина высказала вполне естественное опасение, чтобы мальчик не тронул чего-нибудь из любопытства или даже не украл чего-нибудь; это было бы для нее тем более неприятно, что все убранство комнаты составляло королевскую собственность. Но, когда она заметила, как глубоко оскорбила мальчика, она раскаялась в своих словах.

Фигура мальчика выпрямилась, он, казалось, вырос и стал стройным, его глаза горели, как раскаленные угли.

– Не трудитесь, сударыня, – вымолвил он, – я благодарю за вино и пирожные так же, как и за ваше золото; я попросил вас только потому, что бабушка Хью приказала мне так, сам же я сразу увидел, что вы горды и жестоки. Но все же вы могли бы обойтись без оскорбления! Нехорошо обижать бедняков, у которых есть только слезы благодарности и слезы проклятия.

– Остановись! – крикнула Кэт в ужасе и при мысли о том, что это, быть может, ее ребенок, который проклинает ее; она бросилась к нему, чтобы удержать его; но мальчик ускользнул из ее рук и ловким прыжком скрылся за окном.

Что это? Дьявольское наваждение или обман чувств? Ее рука прикоснулась к шелковистым волосам, нежной щеке и гибким мягким формам. Нет, то не был урод!..

А что, если старуха обманула ее и только хотела подвергнуть испытанию ее материнское чувство?

Легкое хихиканье послышалось снизу, и в парке промелькнула чья-то тень.

– Слишком поздно! – вздохнула Кэт и все же почувствовала при этом, что какое-то бремя спало с ее сердца: судьба решила и тем избавила ее от лишней борьбы.

III

На другой день, когда в белом атласном платье с венком на голове Кэт явилась в часовню Тауэра, чтобы сочетаться браком с графом Хертфордом, закованным в кандалы, она была подобна мраморному изваянию, внезапно ожившему и жаждущему новых упоений, чтобы оживить неподвижные члены. Пред нею стоял Бэкли, граф Хертфорд, павшая величина, проигравший игру и теперь дрожавший за свою участь. Все на свете отдал бы он теперь, чтобы получить возможность поделиться своими сокровищами с женщиной, которую он предал и покинул; он готов был бы довольствоваться ее подаянием. Он боялся смерти и готов был бы примириться с самой жалкой долей, лишь бы избежать ее. Мария неправильно оценивала его, когда думала унизить гордого мужчину этим принудительным браком; Бэкли только тешился надеждой, что этот брак принесет ему помилование.

Но взор Екатерины был холоден и полон презрения. На ее лице выражалось торжество и прежде всего нетерпение, чтобы скорее кончился этот обряд, который даст ей его имя, его богатство, и навеки разлучит ее с ним. Здесь не было ни сострадания, ни жалости, ни тени участия, а был лишь уничтожающий холод, более суровый, чем жестокость королевы.