В черном списке

Комната, где мы сидели, была похожа на музей. Посреди нее на полу стояла купель. Мне предложили сесть на пол на турецкую подушку. Анна-Лена вскарабкалась на трон с двухметровой спинкой и висела в воздухе, не доставая ногами до ковра. Сама Ирма Стерн сидела в старинном паланкине, украшенном змеиной головой, и когда она поднималась, змеиная голова тянулась за ней. Вокруг нас были этрусские головы, маски белые и цвета охры, мадонны, фигурки зверей из Конго и Мексики. Ирма Стерн объездила весь мир в поисках живых и мертвых культур. Ее дом был одним из самых дорогих в Южной Африке и наверняка самым причудливым.

— А вот и Фредди с гонгом. Фредди, бери розы и следуй за мной! — воскликнула она.

Фредди был слугой из капских малайцев; своим горбатым носом и пристальным взглядом он напоминал персонаж из романа Джозефа Конрада. Мы с Дадли Велчем задержались возле нескольких кельтских фигур, вырытых из басконских глин. Когда мы пришли в столовую, то увидели, что Анна-Лена и Ирма Стерн сидят за узкими концами восьмиметрового стола. Я рассмеялся, и художница посмотрела на меня своими голубыми водянистыми глазами. Меня усадили возле нее, а Дадли — возле Анны-Лены.

Из-за большого расстояния нам приходилось или кричать или угадывать слова по движению губ. Фредди ходил большими шагами и подавал томатный суп и рыбу, причем Дадли съел две порции.

Он был похож на гуся, который изо всех сил борется с течением.

Затем подали жареное телячье филе.

— Я сама готовила сырный соус, — сказала Ирма.

— Мои пальцы пахнут рыбой, — сказал Дадли и положил себе три жареных яйца.

На десерт был подан яблочный пирог с густыми сливками.

— Я нарочно говорю слугам, что это хлам, — сказала Ирма, показав на изображение Будды. — А средневековые шкафы из Аахена и Штрассбурга они утащить не смогут.

— А разве они настолько ненадежны? — спросил я.

— Ужасно. Я часто вызываю полицию. На ночь я их запираю, им разрешается есть только из жестяных тарелок. А вообще, только и жди, что тебе воткнут нож в спину.

— Значит, вы придерживаетесь расовых разграничений?

— Трудно сказать. Я знаю, насколько они грязны, поэтому не смогла бы сидеть рядом с ними на концерте. Со своим поваром, например.

— Но он ведь готовит вашу пищу.

— Пища тоже грязная.

— Но ведь он не ходит на симфонические концерты?

— Да, но может пойти еще чей-нибудь повар.

— Значит, вы предпочли бы сидеть рядом с «белым бедняком»?

— Ни за что! Недавно так получилось в театре «Лабиа». Он сплюнул в темноте мне на ногу табачной жвачкой. Я была без чулок, и нога страшно зудела.

Время от времени она окликала Дадли Велча, однако после жареных яиц он вскоре сник. Он становился все менее разговорчивым, потом вообще перестал говорить, а лишь молол челюстями, опустив веки. Ирма недовольно поглядывала на него. Когда ели яблочный пирог, от сна его удерживал лишь процесс жевания; сразу же после обеда он исчез.

Мы бродили по большому дому и смотрели. Даже телефонный каталог был в обложке из змеиной кожи. Самым дорогим предметом была парадная дверь — резные ворота из Занзибара. Арабы стройны и делают все узким. Ирма обычно предлагала гостям входить в эту дверь, а сама шла через кухню.

Всюду висели ее картины.

Ее искусство казалось нам очень неровным. Мотивы из туземной жизни были шаблонными, но нам понравилось несколько картин, изображавших жилища малайцев, детей с большими глазами и тонкими руками. Они несколько напоминали картины Веры Нильсон.

Ирма писала неслыханно много, иногда по пять картин в день, однако, казалось, не осмысливала изображаемый материал. Прекрасные произведения висели вперемежку с никуда не годными.

Пока мы бродили, Ирма Стерн время от времени слабо выкрикивала имя Дадли и недоумевала, куда он мог деваться. Наконец мы добрались до салона, где был приготовлен кофе. Дадли лежал на диване и спал.

— Дадли! Ты здесь! — воскликнула Ирма. — Проснись, сонная тетеря. Ты, верно, не выспался с самого рождения.

Великан поднялся и начал протирать очки. Анна-Лена разливала кофе, так как остальные были слишком утомлены. Я не видел, чтобы Ирма хоть раз улыбнулась, даже когда разговор касался ее искусства.

— Ну, мы теперь пойдем, — сказал я.

— Ирма — величайший художник, каких не видела Африка, — бубнил Дадли.

— Какая унылая эта страна, она катится вниз, — сказала Ирма Стерн. — Если бы мы не уезжали в Европу на три месяца в году, мы бы не выдержали. Все знают друг друга. Стоит что-либо доверительно рассказать в Иоганнесбурге, как через неделю об этом будут говорить на всех приемах в Кейптауне.

— А затем и в Стокгольме, — добавил Дадли Велч. — Против этого ты не сможешь возразить.

— Я думаю, что ко мне вас привел интерес к моему искусству, — сказала нам Ирма.

— Моя жена — искусствовед, — ответил я уклончиво.

В самом деле, ее трудно было заставить заговорить о творчестве. Дадли Велч говорил только об ее успехах за границей, если он вообще что-либо говорил. Мы озирались, а она так и не произнесла ни слова, которое подходило бы для интервью.