В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов

Выступая на партсобрании Московского отделения Союза писате­лей, О. Резник рассказал, что, работая в ГИХЛе, он ведал молодыми и, по просьбе Горького, посылал ему рукописи молодых. Горь­кий читал, давал отзывы, анализировал рукописи. Он считал, что одну книгу, первую, может написать любой, писатель же начинается с третьей книжки. Кто-то возразил:

— А как же вы, Алексей Максимович, дали самый высокий отзыв о первом романе Леонова «Барсуки»?

На это будто Горький ответил:

— Леонов хитрый. Первые свои произведения он оставил в пись­менном столе.

Между прочим, «Барсуки» не были первой книгой. И действи­тельно, самые первые свои рассказы он не опубликовал до «Барсу­ков», хотя потом что-то из них использовал. Об этом он сам мне сказал.

6 ноября 1980 г.

Л.М. возвратился из Болгарии, где находился с Наташей 35 дней. Были они недалеко от Пловдива. Доволен отдыхом. Приглашал нас с О.М. сегодня вечером.

Как всегда, едва дверь открылась, Л.М. вышел из кабинета в сво­их войлочных, темных тапочках. Постарел, усох. Глаза печальные. Что-то и отдых не помогает...

Начался рассказ о Болгарии:

— Дом отдыха в чудесном месте. Часто выезжали. Почти всюду спрашивали, когда будет новый роман. Был у бабы Ванги. Спросил, надо ли мне взять помощника, чтобы закончить роман. Ответила: «Тебе дан талант одному и поэтому работай один». И еще удивительные сло­ва сказала: «Тебе хочется остаться в литературе, но не на том уровне, на котором ты находишься, а на уровне твоего нового романа».

Отвечая на упрек О.М., сказавшей, что она слышала уже несколько вариантов романа Леонова, но хотелось бы от самого автора узнать содержание его, Л.М. стал рассказывать:

— У меня там несколько планов. Один из них — противостояние земли и неба. Второй план связан с заимствованием из Корана леген­ды об ангеле, у которого расстояние между глазами 80 тысяч дней пути. Он делит расстояние пополам, и еще делит и еще — без конца, пока не доходит до необходимой точки и в этой точке спускается на землю, на кладбище, — тут развертывается его судьба, переходя в следующий план, связанный с судьбой болезненной девушки... Здесь действуют и Бог, и ангелы — это не помешает публикации?

В роман входит и наше время, и прошлое, и будущее в виде обрам­лений. «Мироздание по Дымкову» — из такого обрамления. Идут по­иски формулы Бытия. Это можно сделать, положив Вселенную на ла­донь и рассматривать все. Ученым кажется, что надо идти изнутри. Но ведь в этом случае, взобравшись по одной лестнице, мы упремся в сле­дующую, одолев ее, окажемся перед новой и никогда не дойдем до цели.

Рассматривая же Вселенную снаружи, держа ее на ладони, мы можем проколоть ее, как иглой, лучом, и схватить суть ее в целом и в конкретности. Можно описать Вселенную в виде книги, можно вы­разить в формуле или в виде Слова. Когда говорилось: «Вначале было Слово», не зря говорилось. Я уверен, что суть Вселенной можно вы­разить в виде иероглифа.

Мне кажется, что некоторые ученые из Академии поняли, о чем я говорил, и технократы иногда выражают мне уважение, хотя, как я заметил, они, кроме себя самих, мало кого уважают.

Я слежу за тем, что пишется о Вселенной уже лет 20, читая все на эту тему, и мой вывод об иероглифе не беспочвен. Недаром Эйн­штейн находил общее между теорией относительности и Достоевским.

— Что-то не верится. Любое математическое построение имеет свою логику, а поведение героев Достоевского часто непредсказуемо. Только дочитав роман, можно попытаться увидеть обоснованность действий героя, может, и Вселенная тоже понятнее в своей целостности?

— А я считаю, — сказала О.М., — что ваше, Л.М., чрезмерное увле­чение научными проблемами Вселенной может нанести и какой-то урон литературе. Я понимаю, что вы сейчас изложили не содержание рома­на, а его философский, что ли, остов. Важно, чем это насыщено? Наука наукой, Бог с ней, она приносила и добро и зло нам. А область литературы — человеческая душа — разве не Вселенная, еще недоста­точно отраженная, несмотря на гениальных писателей? Ведь новое время вносит в душу человека не только традиционное, что мы узнаем от Шек­спира, Пушкина, Толстого, Достоевского, но и новое, что хотим уз­нать. Что мне до Вселенной, если, даже только задумываясь о ней, можно съехать по фазе? При слове «бесконечность» мне становится не по себе, зябко. Слава Богу, что есть земля, где мы можем спрятаться от этой бесконечности, этой холодной Вселенной. Пока мысль, наука не постигла главного в ней, не поняла, что это такое в полной мере, я боюсь Вселенной. Даже великий Данте с заоблачных высот сфер Рая и Чистилища, где много схемы в изображении их, вынужден был спус­каться на землю в «Аде», вникать во все дела любимой им Флоренции. И именно это придало ценность «Божественной комедии». Поэтому мы читаем его, а не потому, что поэт витал в высоких сферах теологии и философии тех времен. Человек, конечно, не человек, если он забыва­ет о небе, а думает только о своих кущах. Но все же ближе земное.