В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов

Л.Л. Да, и это меня очень удивило. Чуткость Горького была нео­быкновенной. Горький, увидя талант, пускал слезу от умиления, бросался его просвещать, помогать ему. Он был величайший просве­титель. И в творчестве. Садясь за стол, он знал судьбу героев своего произведения, знал, кто из них будет положительным, а кто отрица­тельным. Я же не знаю. Я следователь по особо важным человечес­ким делам. Я принимаю для следствия дело, чтобы представить на суд людской все «за» и «против» объективно. И я никогда не высту­паю в роли учителя. Да и чему я могу научить мой народ, прошедший через революцию и беспримерную войну? Он знает все и знает больше меня. Я не считаю себя вправе быть учителем. Чему, повторяю, могу я научить мой народ, который выжил в революции и такой войне? Толмач народных переживаний, ибо народ не знает, как море не зна­ет, что оно море, всей своей мощи. Я стремлюсь показать психологи­ческие «ракурсировки» нашего времени, которые не могли случиться в иную пору. Часто завязываются такие узлы, которые по глубине достойны страстей, изображенных в Сикстинской капелле.

А.О. Вы по-прежнему сердиты на критиков? Кто из близких вам людей был безупречен в оценке сделанного вами?

Л.Л. Я благодарен, что критика оказывала мне всегда внимание, но я всегда испытывал неловкость от недосказанности похвал. При­вык я и к тому, что каждую мою книгу обязательно ругали опять-таки бездоказательно. Но мне и несказанно везло. Станиславский поста­вил мою новую, во многом несовершенную, особенно в первой час­ти, пьесу «Унтиловск». Добрые, хорошие слова сказал обо мне Фрун­зе. Помогал и поддерживал Горький. Ко мне по-отцовски отнесся художник Фалилеев, выделил мне рабочее место у себя, а вон ту, очень точно изображающую меня за работой акварель написала жена Фалилеева. Но, правду сказать, все, что я писал, писалось мною для себя, я стремился дать отчет для себя, ибо себя не обманешь, да и зачем обманывать самому себя? Моя жена Татьяна Михайловна знала всегда все в моих планах до конца, я проверял на ней свои замыслы, иногда она влияла на замысел. В том же «Воре» героиня первоначально должна была погибнуть на середине произведения. Татьяна Михайловна уговорила, убедила меня, что делать этого не надо.

А. О. Какое из своих произведений вы любите более других?

Л.Л. Те, что не окончены. Младшие дети всегда дорогие, потому что маленькие. Другие переделывал без конца. Иногда Татьяна Ми­хайловна не давала переделывать. Меня удивил выпад К. Федина про­тив тех, кто переделывает свои произведения. У меня никогда не было ощущения совершенства и законченности. В «Русском лесе» должна была быть еще одна глава. Да и другие произведения когда беру, то хочется тут поправить, там добавить, вот тут, чувствую, не так.

Л. О. Что больше всего мешало вам в работе?

Л.Л. Я никогда не был сыт тем, что делаю. Другие же только прибавляли горечи, становясь на мозоль. Что хорошего было в моей жизни? Только первый приезд в Сорренто. ...Солнце, ласковая го­лубизна моря, неба, буйство цветов, улыбающийся Горький... А после этого работа, удары критиков в лицо... Когда я читал отрыв­ки из романа «Барсуки», некий Мещеряков закричал: «Вы что, молодой человек, в своем уме? Этого и через 25 лет печатать нельзя!» Ведь подумать только, что в двадцатые годы, как и все нэпманы, писатели должны были покупать патент на занятие литературным трудом. В Сорренто Горький спросил: «Замечаю, у вас финагент, у Маяковского финагент. Что это такое?» — «Надо платить финин­спектору за патент 150 рублей и налоги с заработка». — «Какие налоги? Вы что — фабриканты, заводчики?» — «Приедете, и вы будете платить». Мы никогда не знали ласки, никогда никто не спрашивал: как вы живете? Что у нас было тогда? Хер, манишка и записная книжка. Но подозревали — не обуржуазились ли? Потом Молотов подписал постановление о «Метели», чтобы запретить пьесу Леонова как злостно-контрреволюционную. А Жданов кричал в связи с «Золотой каретой», что «пусть только Леонов поставит ее, он увидит, что будет». Двинский мне рассказывал, будто он видел «Вора», всего исчерканного красным карандашом Сталина. В 1931 году, в медовый месяц отношений Сталина и Горького, я сказал: «Товарищ Сталин, когда надо нас поругать, не поручайте это злым людям, не позволяйте им на нас кричать и топать ногами». Я ска­зал это за обедом у Горького. Сталин ответил: «Зачем кричать? Зачем топать? Не надо кричать! Не надо топать!» Возможно, мои слова сыграли роль в последующей ликвидации РАПП. Во всяком случае, когда я позвонил Крючкову и сказал, что в газетах сообще­но о ликвидации РАПП, он не поверил, бросил трубку, пообещав выяснить, верно ли. За тем же обедом я говорил с соседом о Все­володе Иванове, а Сталин о чем-то разговаривал с Горьким. Но я понял, как Сталин следит за всем, что происходит за столом, ког­да он спросил меня:

— Кстати, Всеволод Иванов совсем исписался?