В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов

Я стал защищать собрата по перу. Да, наглотался я окурков за свою жизнь... Не надо считать писателей батальонами, каждый от­дельный художник — целый комбинат, и к нему надо подходить бе­режно, со вниманием. У нас же индивидуального внимания никог­да не было...

А.О. В «Барсуках» Павел сказал Семену: «Я твою горсточку ра­зомну!» Семен промолчал. Но что-то он ведь подумал.

Л.Л. Да, там тоже нет одной фразы. Ее бы не пропустили, хотя в ней нет ничего злостного. Нет одной фразы, она должна была быть в конце. И не будет.

А.О. Но ведь из этой фразы вырастает вся последующая наша ли­тература, не исключая «Тихого Дона»... Как графически представля­лись вам композиции «Дороги на Океан» и «Русского леса»?

Л.Л. Очень просто. «Дорогу на Океан» я писал в момент возвы­шенного настроения, почти физического ощущения величия на­ших дел и устремлений. Композиция романа представлялась мне как три звена. Вот это — то, что наши поколения вносят в жизнь, а вот это — золотой осадок, ложащийся в основу будущего. Теперь переверните этот рисунок — будущее, основанное на нашем вкла­де, беспрерывно преумножается и раздвигается. Композиция «Рус­ского леса» не менее проста. Вот ровная почти линия профессора Вихрова. А вот вторая линия — Поли. Линия Поли развивается скачками. Причем в роман вводятся лишь те звенья, что пересека­ются с судьбой отца. Иначе роман разросся бы листов до семиде­сяти. Да они и не нужны. Почему Поля идет на фронт? Чтобы оправдать себя и оправдаться за отца. Критики не писали, почему мать Поли так боится шинели. Сколько судеб зависело от шинели, скольких она бросала в дрожь!

А.О. Работая над лекцией профессора Вихрова, вспомнили ли вы «Легенду о Великом инквизиторе»? Или беседу Ивана Карама­зова с чертом?

Л.Л. Вспоминал, прежде всего, русских лесоводов, правиль­но воспринявших идею постоянного пользования лесом путем его воспроизводства, за что их страшные люди, такие, как Орлов, стали сажать, обвинив в стремлении лимитировать социалисти­ческое строительство. Борясь за лес и лесников еще во времена Сталина, я имел единственный способ спасти их, а именно очер­нить Грацианского, привязав его к охранке, хотя ничего не пони­мавший М. Щеглов в чем-то обвинил меня, а Е. Старикова за­щищала его от меня.

А. О. Павел в «Барсуках» говорит, что думать о простом и глав­ном нужно всегда на просторе, под звездным небом, например. Знали ли вы тогда слова Достоевского о том, что только в большом и высоком помещении рождаются большие мысли? (Разговор Рас­кольникова с Соней).

Л.Л. Удивительно. Не знал. Вот вам и материал для сближения. Это, конечно, объясняется еще конституциональной склонностью. А что касается самой мысли, то это так. Где нет труб фабричных, где простор, воля, поля, равнины, там приходят большие мысли, нуж­ные для большой жизни...

А.О. Кого из современных писателей вы читаете с надеждой, ви­дите в них продолжение лучших начал нашей литературы?

Л.Л Трудно отвечать на этот вопрос. Разные манеры. Разные ус­тремления. Могу ошибиться только потому, что у меня своя манера. Меня, например, не интересует быт. Нет у меня и ни одного прото­типа. Я никогда не пользовался документальными материалами... Я искренне думаю, что у меня ничего нет додуманного до конца, пото­му что все находится в движении, не проследишь до конца. Приемы у меня особые. Вот карандаш, длинный, зеленого цвета. Меня же он волнует в его отблесках, скажем, отражением в вашем глазу...

А. О. Нашли ли вы хотя бы для себя тот золотой иероглиф, в кото­ром заключается «смысл философии всей»?

Л.Л. Человечество когда-нибудь найдет его как тайну всего бы­тия. Его трудно найти. Пытаюсь хотя бы приближенно найти в моих произведениях. Кажется, иероглиф будет состоять не из одной фра­зы. Я ищу, а что я нашел, люди потом определят, стоит ли он чего- либо или нет. Многое не додумано до конца не только по моим лич­ным причинам, но и потому, что в самой действительности все спу­тано, все ценности. И все движется.

16 февраля 1982 г.

Давно не видел Леонида Максимовича. В серенькой курточке, в бахилах, показался мне еще более похудевшим, слабым, правый глаз почти закрыт, заметнее искаженная нижняя губа. На мой вопрос ска­зал, что пытается работать. Иногда ночью встает, записывает.

— Кто знает, а вдруг будет роман, который останется и по которо­му потом будут судить о нашей эпохе? Ведь здания разрушаются, госу­дарства исчезают, а книги часто остаются.

— А не можете вы все-таки его закончить?

— Не могу. Видите ли, моя ошибка состояла в том, что я присту­пал к нему трижды в разное время. Сделал постройку — рассказ о близких и дорогих мне людях, потом пошли надстройки — одна, вто­рая, третья... восьмая. И вниз. Туда тоже — этаж, другой. Потом вживление — философия, космогония. Написанные главы я писал заново, не справляясь с тем, как они были написаны раньше. Бес­численные «извозчики». А ведь их надо не просто «вживить». А изме­нить, соответственно, всю кровеносную систему произведения.

— А не можете продиктовать роман стенографистке, как Досто­евский?