В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов

Л.М. снова повторил: «Наши деревенщики очень остро пережива­ют изменения в деревне. Но они не понимают, что от деревни ничто уже не зависит. Она более не играет решающей роли в судьбах мира. Сегодня они решаются в битвах на самых верхах, там, куда мы не допущены и где нет никому никакого дела до нашего мнения».

Речь зашла о Собрании сочинений Горького.

— Да, я звонил Шауро и просил освободить меня от обязанностей главного редактора, сказав: «Фактическим редактором с самого нача­ла был и остается Овчаренко. Я помогал ему в художественных про­изведениях, поскольку многим обязан Горькому. Письма же — не моя сфера... Тут я не специалист...» Недавно я повторил эту просьбу. Вам же скажу вот что:

— У Горького в письмах немало таких высказываний, которые не могут быть обнародованы, особенно по еврейскому вопросу. Предпо­ложим, мы не напечатаем. Но у нас нет гарантии, что кем-то они не могут быть переданы за границу и там напечатаны с припиской: «Вот как фальсифицируют Горького!» Они не пощадят ни вас, лучшего знатока Горького, ни меня, писателя, не лишенного ошибок, но честного. Уйду и вам советую уйти, если вопрос о публикации не будет решен на самом верху, скажем, Сусловым, а предоставлен на наше с вами решение. Сейчас продолжайте делать тома, но не спе­шите и подумайте, не прервать ли издания на неопределенный срок.

А может, следует нам уйти одновременно, отдать его в руки чиновни­ков? Им-то все равно, что и как издавать.

— Огорчен я, Л.М., всем, что только услышал. Чего вы боитесь?

Я уверен, что публиковать будем все, а читатель пусть сам разбирает­ся. Когда он получит все письма, ему это легче будет сделать...

8 ноября 1981 г.

Рассказал Л. М-чу о книге Ю. Трифонова, посвященной Досто­евскому. Он ответил:

— Какой же быт у Достоевского? У него быт мирового уровня. Топологическая краска на палитре.

— Мне надо задать вам много вопросов.

— Какие вопросы? Я закончился как писатель... писать больше не могу и не буду. Я сделал все, что мог, пусть сделают другие лучше.

— Ведь в течение многих лет мы почти ежедневно беседовали с вами, а случись что, никто и знать не будет, о чем мы говорили. А ведь все может быть, все может случиться...

Я хотел бы задать вам ряд вопросов.

19 ноября 1981 г.

Интервью «В поисках Золотого иероглифа».

А.О. Что сильнее всего поразило вас в жизни: историческое событие, реальный случай, человек, жизненное явление, пословица, слово?

Л.Л. Хрупкость цивилизации. Как легко это сокрушить. Один гвоз­дик — и все полетело. Конечно, мы вырастили и удивительных капи­танов: ведут атомоходы, атомоледоколы — вон какие махины! И все же самое главное — культурные накопления. Конечно, что надо для мудреца — краюха хлеба, лопата, шуба. И наш человек строил, но какая растрата сил, что курс был взят на гениального работника, а не мудреца... Сколько было истрачено лишних сил... И гениальный русский солдат, к сожалению, не философ.

А. О. Есть ли у вас особенно любимое слово, пословица, афоризм?

Л.Л. Нет, иногда я цитирую слова Оскара Уайльда: «Самые великие трагедии разыгрываются в человеческом мозгу». Это потому, что главная схватка сегодня происходит в человеческих умах.

А. О. Когда и как родились ваши собственные афоризмы: «Все прав­доподобно о неизвестном», «Народ уничтожают со святынь», «Все дети мира плачут на одном языке»?

Л.Л. Не знаю. Не могу объяснить. Это очень длительная варка, страшно долгая, это — как целлюлозу варят, все кипит, бурлит, пе­реворачивается! Вдрут возникает какая-то деталь, которая поднимает­ся, загорается, стоит, как звезда, и позволяет по-новому увидеть все детали, капилляры. Такие находки — единственное, что скрашивает каторгу творчества. Иногда они возникают вдруг, но после длитель­ного труда. У меня никогда не бывает ощущения совершенства. По­рой, написав главу, я пишу ее заново, не заглядывая в черновик.

А. О. Кто из мировых писателей, художников, скульпторов, ком­позиторов приближается к вашему идеалу, достоин подражания?

Л.Л. Это трудный вопрос. Ртвечать на него трудно, ибо есть элемент нескромности: вот, мол, с кем сравниться хочу. Если отбросить этот элемент, назову Леонардо да Винчи, Брейгеля, Чайковского, Рублева, конечно. Когда-то мне по духу нравился Нестеров. Но со временем происходят переоценки. Вот я как-то в Дрездене заново посмотрел галерею. До этого я смотрела ее в Москве и был восхищен. А тут посмотрел вновь, и меня совершенно холодным оставила Сикстинская мадонна, да и вообще Рафаэль. Слишком она спокойна, мадонна. Нет боли, будущего крика матери. Так же и с Нестеровым. У него тоже мне показалось недостающим предчувствие того, что произойдет последующее крушение святынь легче, чем можно было предполагать по его творчеству.

А.О. Вы не включаете в свой ответ Микеланджело. Случайно?