В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов

— Во втором действии «Кареты», где описывается квартира Непряхиных, это далеко не обстановочная ремарка?

— Это фон, характеризующий Непряхина. И это мелодия, на­строй. Это оттеняет и выделяет доминанты его характера — его про­стоту, необидчивость, кротость. Пожалуйста, вам надо меня тер­зать — терзайте...

— Почему бы вам не вернуться к драматургии?

— Да вы что — серьезно? Да ведь сегодня появиться с серьезной пьесой нелегко. Посмотрите, как сегодня даже классиков распилива­ют, что из них делают режиссеры, чтобы удивить оригинальностью - они половину Гоголя сращивают с четвертью Толстого. Надо бы при­нять специальное постановление: «Не трогать классиков!» «Ревизор» есть «Ревизор»... Да и театр не тот. Да и актер не тот. Разве это актер, который сегодня играет Гамлета, а завтра озвучивает волка в мультфильме...

— Я работал честно, нигде не бывал, почти никуда не ездил, не мог себе позволить оторватся от работы. Я переписываю фразу до тех пор, пока не доберусь до костяка. Пишу почти стенографически, не дописывая слов, сокращая, ибо не хватает времени писать каждое слово полностью. А потом сам не могу понять, расшифровать написанное...

— Во взятой мной у вас странице я расшифровал только одну фразу

— Это много. Я и одной расшифровать не могу...

25 сентября 1981 г.

Сегодня солнечный превосходный день бабьего лета. О.М. с Ле­вой уехали в Волоколамск, а я пошел к Л.М. с В. Ганичевым. Он вышел в костюме, голубоватой рубашке, ворот которой ему стал очень велик, в темном свитере. Провел нас в кабинет. На столе — записи, книга Н. Федоренко с надписью и датой 24.ІХ.1981. Валерий спро­сил, не напишет ли Л.М. предисловие к произведениям Бойко.

— Нет, что вы! Мне трудно...

— Маленькое.

— Не имеет значения. И маленькое, и большое я пишу с трудом. Написал том статей. Каждую писал, как стихотворение в прозе.

Заговорили о Шукшине. Л.М. сказал, как давно обдуманное:

— Очень талантлив, не бриллиант, а, скажем, рубин, большой рубин, но необработанный. И потом — нельзя так относиться к та­ланту: и швец, и жнец, и на дуде игрец.

О Чивилихине:

— Знаете, я совершенно путаюсь в истории монгольского наше­ствия, а он знает все удивительно. А на меня обижается напрасно. Я дал ему хороший совет, а он обиделся.

— Какой совет? — спросил В. Ганичев.

— Порекомендовал ему превратить повествование в цикл новелл о сопротивляющихся русских городах. То, то он прекрасно знает, выделить и вырезать, как на меди. А он обиделся. Там же много лишнего, ненужного — письмо монгольскому другу. О декабристах тоже нельзя все в одну кучу. Да и с Гумилевым он напрасно так об­стоятельно спорит. Надо было в предисловии двумя строками, мимо­ходом, как паяльной лампой по ноге — вжик? — и на всю жизнь.

Долго рассказывал, как ездил под Высокиничи, 12 км, где жили его бабки и тетки: «Ничего не осталось».

Говорил о положении в мире, о политике. Вспоминал, что в США был в институте возле Бостона, где работало 1200 чел. Чертежи на стенах, под потолком. Графическое изображение идей. Самых раз­ных... Институт существует 90 лет. Думаем, что у них все стихийно? Надо мыслить как можно напряженнее... Сталин стукнул в дверь «Бра­тья и сестры». Стучать в нее вновь в случае опасности бесполезно. За нею никого нет. И становится тревожно. Я не могу посадить внучку на колени и рассказывать, как хорошо ей будет. Ведь будет-то ой как нехорошо. Ведь ждет-то их ужас что...

28 октября 1981 г.

Рассказывал Леониду Максимовичу о своей поездке в США. Слу­шал внимательно, потом вспомнил:

— Баба Ванга сказала мне: «Ты там что-то написал о конце мира? Выброси». — «Но ты же знаешь, что ждет людей?» Она резко отвер­нулась, сказав, что на политические темы не разговаривает. Опять повторил: бездумный оптимизм опасен, надо предостеречь народы. Пессимизм куда полезнее.

Когда я готовил отрывок из романа для «Москвы», то надеялся, что его перепечатают центральные газеты... Неужели люди не чув­ствуют опасности? Впрочем, меня это уже не касается... Повторяю молитву: «Господи, даждь мне покой...»

Я рассказал Л.М. содержание диссертации о его творчестве, за­щищенной в Брауновском университете.

— Дайте мне тезисы ее. Говорил я вам, что о моей драматургии написала родная сестра космонавта Шепарда. Я ответил на письмо, в конце приписав, чтобы она передала поклон своему знаменитому бра­ту. Ответа не получил. Видимо, ЦРУ решило, что подбираюсь к сек­ретам их космонавтики и не передало письмо. Ведь она человек куль­турный, надо полагать, и не могла не ответить на мое письмо.

Я сказал, что в диссертации, о которой мы говорили, подчеркнут общечеловеческий аспект в «Соти», «Скутаревском», «Дороге на Океан».

— Роман «Дорога на Океан» я писал с редким подъемом. Это до­рога в будущее, в мечту, к идеалу, к коммунизму. Океан я воспри­нимал многозначно, Океан с большой буквы.

Он спросил: а что американцы говорят о советских писателях? Я рассказал.