В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов

— И другие не скажут. Так как на смену интеллигентам Л. Тол­стому, Щедрину, жившим идеей, пришел интеллигент, думающий о своем благополучии больше, чем об идее. Пришли Чаковский, Ко­жевников и легион поддакивающих — «лишь бы мне хорошо».

— Л.М., а есть и не поддакивающие нашим властям, а диссидент­ствующие, но надо еще вникнуть — во имя чего они не поддакивают? Разве во имя России, а не в угоду ли тем, кто спит и видит ее повер­женной?

— Так ведь и те, и другие способствуют одному. Когда я написал «Русский лес», то думал, что тотчас создадут комитет защиты народных богатств. Ничего не создали, а меня чуть не затоптали, хотя я предус­мотрительно не коснулся положения в текущий момент. Почему же столь пренебрежительно относятся к нашему слову? Вообще, что это за люди, руководящие культурой — все эти Шауры, Беляевы и подобные им? Какое отношение к культуре имеют эти бюрократы? Имеют ли они хотя бы отдаленное представление о ней? Трусливые, скользкие и нечестные люди. Вот ваш Институт мировой литературы кем управляется? Его воз­главляют проштрафившиеся номенклатурные деятели — например, Суч­ков, Барабаш, Бердников и другие. Получив академические звания в результате руководящей деятельности, они дают ученым ценные указа­ния. Вам, как умному, помогли работать эти указания?

После смерти Поликарпова никто ни в ЦК, ни в Союзе писателей не спросил, что я думаю о литературе. На официальных встречах мне кажется, что и Суслов, и Зимянин, и Шауро больше всего боятся заговорить со мной о литературе.

31 мая 1982 г.

Пришел к Леониду Максимовичу, чтобы поздравить его с днем рождения — 83-летием.

— Лев Толстой уже год лежал в земле, а я все живу...

— Настоящий талант всепоглощающ и жесток. Он забирает у че­ловека все время, силы, мысли и чувства.

— Да, вы говорите почти словами Пушкина. Он утверждал, что «поэзия бывает исключительною страстью немногих, родившихся поэтами: она объемлет и поглощает все наблюдения, все усилия, все впечатления их жизни», — прочел я цитату из своего блокнота (т. V, стр. 541). Поэтому мало настоящих писателей, может быть десять- пятнадцать...

— А больше и не бывает.

— Кого же вы выделяете? Шукшина?

— По-русски талантлив и по-русски разбросал себя. Надо бы ог­раничиться, чтобы проявиться по-настоящему.

— Распутин?

— Хорошо талантлив. Если его не испортят похвалами, может написать настоящие книги. А как он дошел до того, что написал предисловие к сочинению Евтушенко?

— Астафьев? Очень талантлив, но удастся ли ему, человеку из народа, в полной мере понять его и масштабно отразить?

Заговорили опять о Горьком. Л.М. спросил меня:

— Вы не считаете, что пришло время заново прочесть биографию и творчество его? По-новому — без упрощений, выпрямлений, умол­чаний, нападок. Как отложатся на нем все эпохи нашей истории — время Николая, революции 1905 года, эпоха Ленина и Сталина!

— Да, я мечтаю именно такую книгу написать, но пока у меня не выйдет это.

— Не напечатают? Пожалуй, да.

— Думаю, что напечатают. Всю жизнь я готовлюсь к такой кни­ге. Успеть бы... Но перегружен работой по изданию собрания сочи­нений Горького. Жду завершения подготовки томов. Это и моя под­готовка к книге.

— Титаническая личность.

— Почти. Может, полутитаническая.

— А как вы относитесь к Ремизову? Небольшой он был писатель, верно? Мне кажется, что сейчас несколько преувеличивают значение писателей-эмигрантов. Это понятно, компенсация за умалчивание.

В Бунине не понимаю его отношения к России. С Горьким после­революционных лет их сближает, что они видели прошлое лишь в отрицательных проявлениях, но ведь была же и другая Россия — Су­воров, Достоевский, Сергий Радонежский. Это же великие страни­цы русского духа.

Мой дед страдал запоем. Когда это случалось, водку носили ему четвертями. Но я не помню, чтобы он в этом состоянии оскорбил ба­бушку. А что запомнил? Запомнил, как он вышел красный, опухший и сиплым голосом повторял: «Детишек не обижайте!» Почему же Горький в автобиографической трилогии, Бунин даже в «Деревне» выдвинули на первый план все грязное, отрицательное? Порой я объяснял, что отри­цательное изображать легче. Ну, как изобразить людей, пьющих чай и разыгрывающих друг друга? А драку изобразить вон как просто. И еще одного не понимаю — Бунин любит начинать произведение с тонкой стальной гравюры, с подробности, отшлифованной до блеска. Вот этой чистописью он меня отталкивает. Обнаруживая ее у себя, я ненавижу самого себя. Нельзя начинать с подробности. Нужна скупость, отры­вочность. Тук, тук и — забилось сердце — вот как надо начинать.

— Л.М., не могу согласиться, что у Горького в книгах о детстве все отрицательное на первом месте. Вспомните доброту бабушки, а там и еще много всего хорошего, памятного с лучшей стороны.