В середине века

Милиция в «Узбеккино» наведывалась, но, мне думается, больше чтобы самой угоститься, чем навести порядок. Драк, впрочем, здесь почти не бывало, зато обмороженные среди «доходящих» встречались. А по утрам иногда обнаруживали и трупы раздетых и порезанных ножами. Когда темнело и винный сарай закрывался, мирные жители обходили этот перекресток по другой стороне улицы. Уж больно удобно было это местечко для нападений: пьяниц сюда тянуло, многие, запасаясь полными бидончиками, долго не уходили от закрытого магазина. А улизнуть «после дела» было легче легкого: позади «Узбеккино» на километры — кромешные шанхаи, ищи-свищи там по сотням балков неведомо кого.

До осени всем в Норильске казалось, что правительство хранит полную безучастность к развязанной им оргии разбоя. Правда, у руководства, мы понимали, после смерти Сталина хватало своих неотложных дел: сбросили со ступенек трона карабкавшегося на него Берию с его прихвостнями, кое-как разделались с волнениями в Берлине — в газетах прокатившиеся там забастовки именовали старинным уклончивым выражением «устроили волынку». Хрущев в сентябрьском докладе впервые приподнял завесу над бедственным положением села. А затем стали поступать и отрадные сообщения — «органы» чистят город, норильская тюрьма № 2 наполняется. И передавали подробности: хватают убийц и грабителей, допросы короткие и либеральные, без «третьих степеней»[5] — подпиши, что сделал, назови соучастников, перечисли верных своих корешей, хранителей и перекупщиков ночной добычи — и жди спокойного возвращения в свой «дом родной», оставленный на время недолгого отпуска на волю.

Была одна странность в начавшемся очищении города — и на нее сразу обратили внимание все мы, но особенно — блатные. Следствие совершалось быстро, с максимальными упрощениями, а оформленные дела в суд не поступали. Было впечатление, что судьи словно бы сами уехали в отпуск, а замены себе не оставили. И пополз умело сработанный слушок, что суда вовсе не будет. Готовится-де новая амнистия и всех, кто сейчас наполняет тюрьму, к весне выпустят обратно на волю — зачем же хороших людей судить, зачем попусту терять время?

Оглядываясь на то, что вскоре совершилось, можно только запоздало удивляться дикой несуразности слухов о новой, беспричинной и бессмысленной, амнистии. Но в нее поверили все, кто ее жаждал. В мире, наверное, не существует более невежественных политически, более легковерных, по-детски легкомысленных остолопов, чем эти самые «свои в доску», «авторитетные» и «паханы». Те, кому это надлежало делать, усердно муссировали радостные ожидания. Из тюрьмы посаженные передавали своим на воле бодрые заверения: «Скоро выйду, это верняк. Готовьте угощение». А еще не попавшие туда веселились: «Ну, не выгорит дело, поведут в тюрягу, нечтяк, скоро всех оттуда по новой выгонят». И с прежним азартом, с великой верой, что впереди одни удачи и прощения, выбирались с ножами на улицы — раздевать, грабить, а при необходимости — и валить. Тюрьмы быстро забивались до невозможной тесноты, блатня гужевалась до сумасбродной дурости.

А в феврале или в марте 1954 года грянул грозный указ о чрезвычайных мерах по наказанию рецидивистов, выпущенных по амнистии и попавшихся на новом преступлении. Он не был опубликован, но слух о нем немедленно «прошел по всей Руси великой». Амнистия совершилась по-иному, чем ожидалась: не на волю, а на тот свет. Чрезвычайное положение требовало чрезвычайных мер. Правительство точно и беспощадно нанесло удар не за отдельные преступления, не по отдельным преступникам — по всему их классу, не взвешивая особенно, какую отмерить кару за то или иное конкретное злодеяние.

Я потом прикидывал, сколько было расстреляно в Норильске. За неделю вся тюрьма № 2 опустела, впоследствии в ней за ненужностью массовых кар устроили школу. Это означало, что по крайней мере пятьсот человек получили полную амнистию от жизни — один на двести тогдашних вольных жителей города. В Барнауле, мне потом говорили знакомые, ликвидировали около 600 человек — примерно одного на триста-четыреста жителей. В Новосибирске, по таким же сведениям, до 1500 — одного на пятьсот жителей. В общем, сохраняя эти пропорции, можно с вероятностью подсчитать, что в те грозные мартовские иды 1954 года около 300–400 тысяч блатных навсегда расстались со своей профессией. Оставшиеся, потрясенные, безмерно запуганные, мигом затихли. По улицам снова стало возможно ходить не только в часы заводских пересменок.

Это был удар по всему новосотворенному классу преступников — и он полностью удался. Преступления остались, в цивилизованном обществе без преступлений не бывает. И преступники есть — естественные отходы общественной жизни. И тюрьмы и колонии не безлюдны — «свято место» никогда не пустует. Но нового социального класса, профессионально специализированного на преступлениях против государства и его жителей, больше нет.