В середине века

Каждый класс имеет свою фразеологию, свой сленг, порой вырастающий до ранга общенародного языка. Было страшное время в истории русской культуры, когда блатной сленг, лагерный жаргон, как раковая опухоль, распространяющая метастазы по всему телу, стал проникать в народную речь. Сперва как забавный язык молодежи, потом как нормальное словоупотребление. Мы с Львом Гумилевым невесело называли этот завоевывающий города и деревни язык новорусским. Уничтожение социального класса преступников уничтожило и социальную роль их классового языка. Русской речи больше не грозит внутреннее заражение лагерным сленгом. Блатной жаргон все более суживается и тускнеет, становится из социального профессиональным — узкая специализация для все больше хиреющего ремесла[6].

Я, как и многие другие в кратковременный период разгула «амнистеров», всеми доступными мне способами старался избежать ночных встреч с ними. Но, как и многим другим, мне это не всегда удавалось. В лагере мы не особенно побаивались блатных и всегда были готовы силой защищать свое достоинство и свое имущество, призывая в крайнем случае на подмогу и лагерную администрацию — она располагала реальной властью и стремилась сохранить порядок, обеспечивавший производство и строительство. Но выйдя на волю, мы меняли не только правовое положение, но и психологию. Жизнь приобретала бoльшую цену, не стоило ею безрассудно рисковать. Несколько денежек, несколько тряпок не были равноценны риску их защиты. Не лезть на рожон, перебивая силу силой, а избегать опасных ситуаций — таков был неписаный, но действенный закон вольного бытия недавних зеков.

Как и все мои товарищи, я стал рьяным ревнителем этого закона. Но не гулять в опасное время уличного безлюдства я не мог: без предварительной часовой прогулки ночная писательская работа не спорилась. Выходя наружу, я каждый раз успокаивал Галю[7]:

— Ничего страшного, поверь. Буду ходить по Октябрьской, улица самая освещенная. А если вдруг нападут, в драку не вступлю, сам сниму пальто, встряхну и скажу: «Теперь оно ваше, ребята, носите на здоровье». Зачем им убивать такого покладистого? За убийство, если попадаются, вышка, а уведут пальто — пустяк. Они понимают разницу и с ней сообразуются. Вот такой план.

Планы были здравы и разумны. С одним, правда, недостатком — их было трудно выполнить. И они легко рушились при ударе о реальность, открывая путь поступкам куда менее разумным.

3 января 1954 года я вернулся домой часов в семь, поужинал, поспал и в половине девятого собрался на часовую прогулку. Выдав Гале все нужные заверения в благоразумии, я напялил пальто. Я гордился им: шерстяного верха, на добротной вате, с хорошо перекрашенной воротниковой кошкой — это было первое пальто за много лет, которое я не купил готовым в магазине, не получил бесплатно в каптерке, а сшил по заказу в настоящем ателье для настоящих вольных. Я, конечно, твердо знал, что и это драгоценное пальто, случись такая горестная ситуация, без промедления сброшу с плеч — даже оно не стоило риска потерять жизнь.

Погода была обычная январская: мороз опускался к сорока, улицу заволок густеющий ледяной туман, фонари светили тускло. Время шло опасное, середина между вечерней и ночными сменами, — сколько хватал глаз, в тумане не было видно ни души. Я шел по правой стороне Октябрьской — мимо ДИТРа[8], потом больницы и магазина, затем двух начальственных особняков, пересек Медвежий ручей, прошел гостиницу и двинулся дальше. Я задумался. Ветра не было, ходилось легко — я рисовал в уме картины второго своего романа, он писался в эти дни, я должен был, вернувшись, набросать эти воображенные картины словами на бумаге.

Когда я прошел первый дом на новом квартале, из свободного пространства между ним и вторым (там чернел пустырь, превращавшийся дальше в один из десятков норильских шанхайных городков) быстро вышел высокий парень и пересек мне дорогу. Он был в кожанке, а не в пальто или шубе — одежда не по погоде — и в сапогах, а не в валенках, как все мы. Он выхватил нож, замахнулся на меня и закричал — странным голосом, хриплым, яростным, но не очень громким, наверное, чтобы не услышали издалека, если вдруг появятся прохожие.

— Скидывай пальто, гад! — орал он. — Кому говорю, сука позорная, жид пархатый, ну! Скидывай, пока не запорол начистяк!

Я, как зачарованный, глядел на сверкавший под фонарем нож. Это была настоящая боевая финка с желобком для стока крови, не дешевая поделка, какими мы защищались в лагере. Я видел, как страшно кромсает тело такая финка, если ее вонзить и повернуть. Меня мгновенно охватил страх, от страха пережало горло, я не мог не только закричать, но и вздохнуть свободно. Вместе со страхом возникли обида и ярость.