В середине века

Я рассказал Кожевникову, что Урванцев — первооткрыватель норильских рудных сокровищ, трижды возглавлял геологические экспедиции в этот заброшенный Богом район. А в четвертый раз не захотел. Долгих уговоров не было. Его без промедления арестовали, пришили какую-то вину и увезли туда же, куда недавно прочили главным геологом края, — но уже в качестве заключенного.

В повести Кожевникова была одна недосказанность, и я вернулся к ней, когда он закончил историю своего появления в Норильске.

— А как же ваша невеста, Андрей Виссарионович? Что с ней?

— Ничего не знаю о ее существовании, — ответил он равнодушно.

— Что значит — ничего? Она, наверно, интересовалась, что с вами, куда пропали, как надо выручать, если в беде?

— Может быть, понятия не имею.

Я помолчал, прежде чем задал новый вопрос:

— Не совсем понимаю ваше отношение… Вы что — не любили свою невесту?

Он рассудительно ответил:

— Наверное, любил, раз задумал жениться. И она, думаю, любила, раз согласилась на брак. Но, знаете, у нас к свадьбе шло без любовных истерик и других литературных взбрыков. Я в молодости читал у Гете про любовное бешенство некоего юнца Вертера, ну, и у Шекспира — про Отелло и Ромео. И удивлялся, до чего доводит людей эта болезнь. У нас все совершалось без литературщины. Цветы ей носил, подарки покупал, раза два провели вечерок в «Астории». Но вздыхать, закатывать глаза, огорчаться без причин, радоваться без оснований… Нет, все шло нормально.

— Хороша нормальность! Неужели даже письма вам не написала?

— Может, и писала, я не получал.

— И вы не пытались с ней связаться?

— А зачем? Она, конечно удивилась, что меня нет, возможно, пришла ко мне домой, а ей соседи сообщили, что меня увели под конвоем. Семьи мы не создали, даже постельной близости не было. Ни я ей ничего не должен, ни мне она ничем не обязана. Даже лучше, что меня арестовали до женитьбы. Были бы угрызения совести, что хоть и не по своей вине, но нарушил ее благополучие. Тащить на себе клеймо ЖВН — жены врага народа — ноша не из легких.

— Только ли угрызения совести были бы, Андрей Виссарионович?

— А что еще? — удивился он. — На что вы намекаете?

— Я ни на что не намекаю. Если можно, ответьте еще на один вопрос. Вы до вашей неудавшейся свадьбы никем не увлекались? У вас не было подружек? Если считаете нетактичным…

— Нет, почему же? Нормальный вопрос. Больших увлечений не было. О семье и не помышлял. То учеба в институте, то поездки по Сибири и Монголии, трудное руководство заводом. Не было времени на любовь. Не хотелось загружать себя посторонними для главного дела хлопотами.

Я больше не задавал ему рискованных вопросов. В отношениях с женщинами мы были слишком разными людьми. Я не оправдывал Отелло, но всей душой сочувствовал его терзаниям. И мне были близки несчастья Ромео, до боли понятны страдания Вертера. О женщинах с Кожевниковым говорить не следовало — женщины были для меня слишком важной, слишком мучительной проблемой, чтобы чесать о них языки.

3

Расширявшаяся война нанесла тяжкий удар главной жизненной страсти Кожевникова. В Норильске закончился сахар. Вольные довольствовались своей полярной нормой, в ней его хватало. В лагере сладостей не продавали. Выписанной в пищевой каптерке сахарной выдачи даже мне хватало только на полмесяца, а Кожевников больше чем на пять дней свой лагерный паек не растягивал.

День, когда он загрузил в колбу Эрленмейера последние остатки желтого, плохо очищенного сахара — он поступал теперь не из захваченной немцами Украины, а из барнаульских степей, — был окрашен в траурные тона.

— Мне скоро конец, — хмуро объявил Кожевников. — Безо всего проживу, без чая с сахаром — не могу.

Мне его трагические прогнозы показались преувеличенными.

— В тюрьме вас крепким чаем с обильным сахаром не баловали, но вы жили. И сейчас выживете, Андрей Виссарионович. Воспользуйтесь тем, что в лагере пока можно достать. Чай ваш — получифирный. Перейдите теперь, как наши блатные, на прямой чифирь. Меня с души воротит, когда вижу, как они жадно глотают дегтярную бурду. Но вам, заядлому чаехлебу, может, и подойдет.

На чифирь он не перешел, побоялся, что сердце не вынесет злого напитка, но от прежнего темно-вишневого чайного раствора, хоть и без сахара, не отрекся. И вскоре с удовольствием объявил мне, что понемногу привыкает к пустому чаю, ибо выяснил: главное в нем — сам чай, а не сдабривающий его сахар.

Близкая смерть от недостачи сахара была отменена.