В середине века

Оставалось уговорить нашего стрелка закрыть глаза на то, что мы с ней остаемся вдвоем. Что это удастся, я был уверен. Нашу бригаду конвоировал пожилой вохровец, уже не годившийся на фронт. Кондовый сибиряк-чалдон, он старался не показывать запретного сочувствия к заключенным, но и не свирепствовал. К тому же мы временами подбрасывали ему из своих пайков то махорки, то масла или сгущенного молока, выдаваемого нам за «вредность», — работали с хлором, в атмосфере, полной металлургических газов, в кислотных испарениях электролизных ванн. А в общежитиях вохры с началом войны установилась такая скудость, что даже хлеба не хватало, хоть их заполярный продовольственный паек считался повышенным.

Адель прибежала еще до того, как бригады стали собираться в зону. Стрелок вошел в мою комнатку, невнимательно посмотрел на Адель и с уважением уставился на стенд, где я разместил среди приборов все, что удалось заначить из месячного пайка и утаить из питьевых материалов, выдаваемых для анализов и экспериментов.

— Угощайся, батя! — сказал я стрелку, протянув полстакана разведенного спирта и бутерброд с куском американской консервированной колбасы: он был старше меня на полтора десятка лет и охотно принимал почтительное обращение вместо обычного «вохровец» или «стрелок», тем более оскорбительного «попка».

Он сперва жадно набросился на бутерброд, потом одним махом осушил свою порцию спирта и сказал, запахивая шинель, — на дворе уже похолодало, осень переходила в зиму:

— Спасибо, ребята. Насчет вахты не беспокойтесь. Скажу, чтобы пропустили, не придираясь.

Он пошел уводить собравшуюся бригаду, а мы с Аделью приступили к ужину. Как и стрелок, она не торопилась пить, а ела с охотой: в ее конторе не выдавались, как у нас, дополнительные продукты за вредность производства. Она призналась со смехом, что до сегодняшнего дня всего дважды пробовала водку: в Ташкенте, куда еще в тридцатые годы были сосланы ее отец с матерью и она, пьют сладкий местный кагор. Поэтому она боится, не слишком ли крепко я развел спирт. Наконец она чокнулась со мной и осушила четверть стакана. Я поспешно подсунул ей закуску и снова налил спирту. В это время в дверь просунулась голова Кожевникова. Назначая свиданье с Аделью, я забыл, что в эту неделю он выходил на работу не днем, а в вечернюю смену: электролиз шел круглосуточно, все электролитчики распределялись по сменам.

— Я занят, Андрей Виссарионович, — сказал я недовольно.

Он зашептал, очень взволнованный:

— Выйдите на минутку, надо кое-что сказать.

Я вышел, закрыв двери комнаты на ключ, чтобы туда никто не забрался во время моего отсутствия. Кожевников отвел меня в сторонку. Таким взбудораженным я его еще не видел.

— Сергей Александрович, я должен вам прежде всего сказать, что ваша подруга… В общем, это не мое дело, она вам нравится. Но я просто обязан сообщить, чтобы потом себя не упрекать. Эта Адель Войцеховская тайно ходит в лагерную поликлинику.

— Я тоже хожу в поликлинику, когда болею. Что из того?

Он все больше терялся.

— Нет, я подумал… Она скрывает свою болезнь… Я бы на вашем месте узнал… Все-таки лагерь, всякое случается.

Я рассердился. Он явился не вовремя.

— На моем месте вы никогда не сможете быть, как и я на вашем. И допытываться о характере женских недомоганий не считаю тактичным. Если болезнь может помешать нашим отношениям, она сама о ней скажет. Вы о чем-то еще хотели меня информировать, Андрей Виссарионович?

Вторую новость он выложил спокойней и ясней.

— В нашей производственной зоне с вечерним разводом появился Руда. Вы знаете этого человека? Он ищет вас. Он спрашивал, где находится ваша комната, только ему не показали. Всем известно, что он давно ухаживает за Аделью. Наверно, разузнал, что вы уединились, и собирается помешать вашей встрече.

— Спасибо за важную весть. Больше ничего нет?

— Больше ничего. Я буду в электролизной. Если понадобится, позовите меня погромче.

Я вернулся к себе, но перед дверью остановился, чтобы успокоиться. Во мне клокотала ярость. Дело было не в сообщении об Адели, а в появлении Руды. Я хорошо знал эту двуногую тварь, хотя ни разу с ним не общался. Мой новый знакомый, а в дальнейшем друг на всю жизнь, Слава Никитин в первые дни войны по доносу Руды был вторично посажен в тюрьму, когда уже истекал его первый пятилетний срок за болтовню, — уже на 10 лет. Руда тоже побывал в тюрьме, тоже получил повторный срок, но поменьше — скостили за то, что оклеветал с десяток знакомых, одного, кажется, расстреляли. После страшного Кордубайло, придумавшего норильскую повстанческую организацию и потянувшего за собой в могилу больше десяти человек, Руда считался самым крупным из местных стукачей. Я ненавидел его задолго до того, как увидел в лицо. И этот человек появился у нас в зоне, чтобы отыскать меня и помешать моей встрече с Аделью. Мои мускулы вздувались от жажды схватиться с ним.

Адель удивленно взглянула на меня — я, наверное, весь побагровел от подавляемого бешенства.

— Что-нибудь важное случилось?

Пришлось сделать большое усилие, чтобы не выдать себя.