В середине века

В цехе Кожевников постепенно взял в свои руки всю технологию электролиза. Длинных бесед в потенциометрической уже не случалось, но три-четыре раза в день он ко мне забегал — перекинуться хотя бы несколькими словами. Общение со мной, уже укоротившееся, превращалось у него в прямую привычку. Кожевников стал опекать меня и в цехе, и в бараке: то, когда я зачитывался, напомнит, что пора идти на раздачу за едой, то сам схватит миску и принесет мне. А в цех, когда я «записывался», прибегал напомнить, что пора на развод, уже пришел стрелок, — прячьте, Сергей Александрович, свои рукописи. Он почему-то — впрочем, так думали и другие — считал, что всякое писание в лагере опасно, лучше не брать в руки перо. Вначале я его разубеждал, потом бросил: он сам читал только техническую литературу и к стихам был глух.

Иногда его заботливость заходила так далеко, что я взбрыкивал.

В начале войны с очередным красноярским этапом прибыло много женщин. Почти всех направили в Нагорное женское отделение, отведенное преимущественно бытовичкам и блатным. «Пятьдесятвосьмячек» старались отделить от уголовных, чтобы интеллигентные враги народа не портили здоровую, в принципе, идейную натуру проституток и воров. «Врагинь» старались поселить в наших производственных зонах, где и без них было полно «пятьдесятвосьмых». Среди отверженных от женской среды в нашей мужской зоне — на два десятка мужских бараков всего один женский — оказалась и молодая полька Адель Войцехович, недавно еще студентка Ташкентского университета.

Она сразу выделилась в немногочисленном женском коллективе нашей зоны. Нет, она обращала на себя внимание не только потому, что женщин у нас было мало — она не потерялась бы и в толпе красавиц. Хотя красавицей не была — только хорошенькой. Зато все замечали ее натуральную белокурость, а голубые глаза были той ясности и чистоты, какие доступны только художникам с хорошим набором красок, но редко удаются обыкновенным родителям, творящим по обычаю, а не по наитию. И ее фигура была именно тех очертаний и пропорций, какие могла себе пожелать любая девятнадцатилетняя женщина. К тому же Адель приехала с платьями, купленными в старой вольной жизни, и еще не успела их променять на хлеб, масло и сахар. Такая женщина даже при желании стушеваться не могла этого сделать в мужской зоне. Получилось как у юной героини повести одного великого поэта:

Вступила в залу… Странный шепот встретил

Ее явленье — свет ее заметил.

Мы с Аделью познакомились на каком-то киновечере в лагерном клубе — она явилась, когда картина уже шла, и села около меня. Случайное знакомство в кинотемноте не помешало соседству перейти в дружбу. Вскоре мы, когда позволяла погода, вечерами уже гуляли по зоне. У Адели было одно сокровенное желание, она часто им делилась — поступить когда-нибудь в театр, стать драматической актрисой. Она полагала, что у нее имеются все данные для успешного служения Мельпомене. Ей удалось убедить лагерного культурника организовать ее выход на сцену с чтением стихов и пеньем романсов. Посмотреть и послушать молодую женщину захотели все, зал был набит до «бочкосельдяной тесноты», как выразился один из зрителей. Она очень эффектно выглядела на сцене — высокая, стройная, в ярком крепдешиновом платье. Выход Адели встретили мощным «аплодисментажем» (уже не помню, от кого я услышал это словечко): ею охотней любовались, чем слушали.

На другой день, когда мы гуляли с ней по зоне, нам встретился Лев Гумилев, вышедший из барака геологов, где он тогда жил.

— Адочка, я написал о тебе чудные стихи! — радостно закричал он. Хоть он и не ухаживал за Аделью, она ему нравилась.

И он торжественно задекламировал:

Со сцены нам поет АдельПро нежность, верность и измену,Она б украсила постель,Отнюдь не украшая сцену.

Адель растерялась. Ей была приятна похвала ее женскому естеству, но обидна оскорбительная оценка сценического дарования. Она сказала Гумилеву что-то резкое и ушла. Лев радовался, что стихи получились хорошие. Я не видел в этом ничего удивительного: сын двух великих поэтов не умел писать плохих. Словесное его мастерство было генетическим даром.

Настал момент, естественно завершавший нашу дружескую связь с Аделью. Я пригласил ее провести вечерок в одиночестве, она согласилась. Несколько дней прошли в организационных хлопотах.

Подготовить хорошее свидание в лагерных условиях непросто. Надо было заготовить разрешение на одинокую вечернюю работу, когда бригады возвращались в зону. Мне это было легко: мой начальник Федор Трифонович Кириенко не возражал, чтобы я оставался в вечернюю смену. Он знал, что если я и буду тайно писать стихи, то одновременно на стенде совершатся и какие-то технологические эксперименты из намеченного им цикла исследований. Адели, работавшей в какой-то конторе, получить разрешение на вечернюю смену было трудней, но и она сумела это сделать.