В середине века

В картине «Двенадцать разгневанных мужчин», гениально задуманной и мастерски разыгранной, присяжные в начале заседания уже готовы вынести обвинительный приговор мальчишке, по внешне убедительным признакам привлеченному к суду за убийство отца. Лишь один из двенадцати засомневался в достоверности обвинения. Бурные споры, временами переходящие чуть ли не в рукопашную, одно за другим разрушили все формальные доказательства. Присяжные единогласно признали сына невиновным. Все было ясно в начале: есть убийство, есть убийца, все стало неясным в конце: убийство совершено, а кто убийца — неизвестно. Классический ход детектива — от загадки к ее объяснению — оказался перевернутым с ног на голову. Присяжным — это их долг — нужно было зафиксировать своим вердиктом, что загадки не существует, но вместо этого они утвердили существование тайны. Их решение зафиксировало загадку, а не объяснило ее. И в этом — суть познания. Высшая истина той схватки самолюбий, пристрастий, бессовестности и приказов совести, что разыгралась в комнатке присяжных.

Повторяю: я был потрясен, что философские идеи моей повести и американского антидетектива «Двенадцать разгневанных мужчин» так совершенно совпали. А еще больше тем, что в картине эти идеи были выражены с несравненно большим художественным мастерством. Вечер за вечером я ходил смотреть гениальный фильм — и все не мог, никак не мог насмотреться.

Теперь пояснение. Реально на шахте «Надежда» погибли больше семидесяти человек. В повести «На шахте» я ограничился тремя смертями, остальных шахтеров, отрезанных пожарами и завалами, удалось спасти: мне была важна не статистика, а смятение людей. Но чтобы усилить психические катаклизмы, порожденные катаклизмами стихии, я ввел в повествование двух парней, влюбленных в одну девушку. Она стала жертвой катастрофы, оба они были причастны к несчастью с ней, но повели себя разительно неодинаково — соответственно своим характерам, особенно резко проявившимся после катастрофы. Для большей контрастности я ввел несколько любовных сцен — стандартных, как стандартна почти у всех людей сама любовь. Пушкин когда-то предложил: «Поговорим о странностях любви, иного я не мыслю разговора». Я пренебрег этим мудрым советом. В написанных мной любовных сценах не было никаких странностей, а это означало, что я повторяю уже тысячекратно повторенное.

На моих взаимоотношениях с Александром Твардовским сильно сказались именно эти эпизоды.

3

Повесть «На шахте» я отнес (кажется, в конце 1957 года) в журнал «Новый мир». Тогда там печатался мой роман «В полярной ночи», все подчеркивали хорошее ко мне отношение — и я мог рассчитывать на добрый прием.

Спустя какое-то время я пришел в редакцию. Борис Германович Закс, ответственный секретарь, вынул из ящика стола две рецензии.

— Одну написала Елена Борисовна Успенская, другую — Борис Андреевич Лавренев. Начните с ее рецензии.

Я молча читал, он молча наблюдал за мной. Успенская начала с того, что очень благожелательно относится к автору повести «На шахте». Совсем недавно она доказала свою личную приязнь к нему и расположенность к его творчеству тем, что горячо поддержала роман «В полярной ночи», была среди тех, кто настоял на том, чтобы его напечатали. Такое отношение дает ей моральное право искренне высказать свое мнение о новом произведении, не опасаясь, что автор заподозрит ее в предвзятости.

К сожалению, повесть «На шахте» безнадежно плоха. Прежде всего — она очень скучна. Технические описания катастрофы, отвлеченные рассуждения и взаимоотношения героев утомляют, а не захватывают читателя. Язык сер и невыразителен, полон неточностей и прямых ошибок, канцеляризмов и жаргона: не выписывая все ляпы, она приводит лишь некоторые, но и их достаточно для общего отрицательного суждения. Давно она не читала рукописи с таким трудом, и лишь ее хорошее личное отношение к автору заставило ее перебороть себя и дотерпеть до последней страницы. В таком виде повесть решительно не годится для журнала. Но, может быть, попробовать ее переработать? Нет, это невозможно. Автор не в состоянии исправить свой труд настолько, чтобы он стал художественно приемлем. Она предлагает возвратить эту неудавшуюся работу и честно сказать, что журнал в ней не нуждается.

— Как вам нравится рецензия Елены Борисовны? — спросил, сочувственно усмехаясь, Закс.

— Не нравится, конечно, — хмуро ответил я. — Зато предельно ясно. Я могу забрать свою рукопись?

— Раньше прочтите отзыв Бориса Андреевича.

— Зачем? С меня хватит резкостей Елены Борисовны.

— Все же прочтите. Порядок есть порядок.