В середине века

А затем я стал думать о любви в литературе. Конечно, нет темы стандартней, чем эта самая любовь. Тысячекратно повторенная, миллионократно описанная… В жизни каждого человека наступает минута, когда он впервые сталкивается с этим чувством. В литературе этого момента первооткрытия быть не может, один раз изображенная, любовь сохраняется там навечно — все остальные любви будут повторением уже сказанного. Чехов как-то с горечью признал: «О любви писать больше нельзя, о любви все написано». И сам старался говорить о ней поменьше. Но разве Чехов прав? Разве дальнейшая история литературы не опровергла его скепсис? В то же самое время и позже о любви писал Кнут Гамсун. И как писал! Нет ничего сильней его любовных страниц, а ведь они появились после горестного отречения Чехова от самой вечной из вечных тем. И разве не рассказал нам Олдингтон о захватывающе печальной любви Тони и Каты, вынужденно ставшей проституткой, но сохранившей свое божественно прекрасное чувство? Именно такими словами — божественно прекрасное — описано оно в романе «Все люди враги». И разве не было у Ремарка любви Роберта и Дат? Или горьких любовных драм Кетрин и Генри, Джейка и Брейт у Хемингуэя? Нет, тема любви не исчерпана — и не будет исчерпана, пока не прекратится сама любовь! Стало быть, и я имею право говорить о ней.

Да, конечно, право имею, думал я, но как это сделать? Разве не сказал где-то тот же Хэмингуэй: «Пишите о том, о чем до вас никто не писал, а если пишете о том, о чем писали другие, так делайте это лучше их». Гениально просто! Пишешь о новой Анне Карениной — ничего страшного. Переплюнь Льва Толстого — и все будет в порядке. Но я не выполнил совета Хэмингуэя.

Что до взрыва, то, уверен, я показал его иначе, чем Кронин, хотя Кронина не читал. А кто еще рассказывал о катастрофах на шахте? Золя, кажется? В общем — с взрывом неплохо, тема не из ходких, вполне по Хемингуэю. А любовь? А с любовью у меня неважно. Она шаблонна. Тысячи раз писано и переписано до меня, права Любовь Григорьевна. Те семь страниц, которые она не может принять, — самая безликая стандартщина! Я вас люблю, Маша. Я тоже люблю вас, Алеша. И — поцелуй. Господи, какой штамп! Хоть бы намек на ту любовную странность, без которой не мыслил разговора Пушкин. Но какие могут быть странности у современных воспитанных людей? Сегодня — поцелуи, завтра — загс. Понадобилась авария, катастрофа, смерть, чтобы разорвалась эта бесхитростная любовная пряжа. Но о катастрофе уже сказано. Катастрофа — хороша. Любовь — никуда!

Как осторожно говорила со мной Любовь Григорьевна… Заранее предупредила, что с требованиями покончено, повесть печатается. Но личного впечатления скрыть не смогла. А если в благодарность подарить ей эти семь страниц? И без них отлично обойдусь. Предупрежу читателей: вот, мол, имеется влюбленная пара, Маша и Синев, поцелуи и объяснения люди домыслят, это каждому знакомо. А дальше — в подробностях — как трагедия разрывает их любовь. Отнюдь не стандартный поворот стандартных отношений. О гибели любви говорить можно, гибель удовлетворяет критерию Хемингуэя.

Да, но почему только семь страниц? В повести их около полусотни: Николай с его приставаниями к Маше, Полина с ее приставаниями к Николаю… Ну, может, немного лучше, не так в лоб, как у Маши с Синевым, но, в сущности, тоже не блеск. Не Лев Толстой, не Кнут Гамсун, не Ричард Олдингтон, не Эрих Ремарк, не Эрнест Хемингуэй. Мне эти страницы нужны, нетребовательному читателю — тоже, а литературе они зачем? «Бить так бить!» — говорил один танковый генерал. «Резать так резать», — скажу я. Итак, решено! Все любовные сцены — побоку. Драма остальных человеческих чувств — но без любви. И хорошо бы подобрать название пооригинальней: «Повесть без любви». Нет, не пойдет: суть вовсе не в этом. Просто нельзя никого назначать виновным, каким бы оправданным ни выглядело это назначение, если не разгадана тайна, которая привела к трагедии. Не судья, а исследователь, мыслитель — вот такое заглавие было бы точнее, но и оно, естественно, не годится.

Всю ночь я перечеркивал рукопись, выбрасывал целые страницы, связывал разрозненные кусочки новой нумерацией, короткими соединительными фразами, а потом, довольный, спал до обеда.

Караганова встретила меня тревожным взглядом. Я молча положил перед ней исчерканную рукопись.

— Внесли изменения? — спросила она.

— Кое-какие, — сказал я как можно равнодушней.

— А эти семь страниц? Оставили их? — Она с надеждой посмотрела на меня.

— Разве дело в семи страницах, Любовь Григорьевна? Уверяю вас, они не хуже остальных любовных сцен повести. И не лучше, конечно.

Она на глазах мрачнела.

— Значит, ничего не сделали?

— Почему же ничего? Просто считаю, что освобождение от одной любовной сцены мало что даст. — И с торжеством объявил: — Вычеркнул все! Повесть похудела примерно на шестьдесят страниц.

Она схватила рукопись, крикнула: «К Твардовскому!» и умчалась из комнаты. Я пошел за ней. У Твардовского сидела Нора Адамян. Караганова, опередив меня, ворвалась в кабинет и радостно закричала: