В середине века

В редакции эти письма вызвали смятение. Алексей Кондратович, заместитель Твардовского, потребовал, чтобы я публично извинился перед читателями, признав, что допустил массу технических ошибок и нарисовал неправдивую обстановку. Он с увлечением рассказывал, как это нужно сделать. В одной из следующих книжек журнала, в самом конце, редакция напечатает выдержки из трех-четырех — самых злых, естественно — читательских писем, а я покаюсь в ошибках и дам обещание больше их не повторять. Я посоветовался с Артемом Анфиногеновым — он тогда еще работал в «Литературной газете», мы с ним дружили. Артем пришел в ужас. Если я послушаюсь Кондратовича, со мной как писателем будет покончено, мне не простят подобного самооплевывания. Нет-нет, никаких публичных признаний в клевете на технику безопасности!

Я пришел в редакцию и сказал Кондратовичу, что от публичного признания в извращении реальной работы на реальной шахте решительно отказываюсь. Конечно, я не специалист-горняк, в моем тексте есть технические погрешности — я готов за них извиниться. Но реальная ситуация на шахте была куда трагичней, чем я описал, — здесь мне каяться не в чем. Я напишу каждому, кто откликнулся на повесть, — и объясню, в чем я с ним согласен, а где стою на своем. Все ответы принесу в редакцию.

Кондратович без большой охоты согласился на мой вариант.

Поток осуждающих писем быстро иссяк. Пришло еще несколько — скорей хвалебных, чем ругательных. Я смог перевести дух от неожиданного удара и подумать, что же, собственно, произошло. Я понимал, что дверь в «Новый мир» отныне для меня закрыта — мне не простят такого конфуза. Но не это было главным. Потерпела катастрофу та философская концепция, которую я хотел внушить читателю. Я говорил о том, что в любом сложном случае, особенно в беде, недопустимо поспешно выискивать виновников — недопустимо именно потому, что они немедленно бросаются в глаза, что нет ничего легче, чем ткнуть в них пальцем: вот они, бей негодяев! Обвинение всегда сильней оправдания, ибо концентрирует разрозненные факты в нечто единое, а опровергать их нужно по отдельности. Обвинение бьет кулаком, оправдание защищается растопыренными пальцами. Чем очевидней улики, тем меньше им доверяй — требовал я. Ищи подспудность, ищи ту суть, на которой сверху, как пузыри на воде, появляются разоблачающие факты. Только глубинная сущность истинна, не пена, не пузыри. Не судите да не судимы будете — истина это открыта не нами, но она — истина! Боже мой, разве вся наша история — не трагическая демонстрация торжества обвинения над правдой? Мы все, читатели и нечитающие, настолько от этого настрадались, что (так мне казалось) просто не можем не услышать отчаянного призыва к трудной, не сразу видимой истине, пронизывающего каждую страницу повести. Бог правду видит, да нескоро скажет, печально говаривали в старину. Но хоть в этом надо же превзойти предков — посмотреть и самим разобраться, где она — эта самая правда.

Нет, не услышали! Больше того: на меня обрушились обвинения, те самые, внешне убедительные, против которых я протестовал. Меня сделали чуть ли не ответственным за катастрофу на шахте — во всяком случае, за ту аварию, которую я описал в повести, ее признали возмутительно неправдоподобной. И хоть бы один понял, что суть даже не во взрыве метана, а в болезненности легковесного ума, неминуемо порождающего катастрофу в человеческих судьбах. Не дошло. Категорически не дошло!

Я почувствовал отвращение к своей повести. Я не мог смотреть на нее, не хотел брать ее в руки. В Берлине вышел ее перевод — отдельное издание в красочной суперобложке. Это была первая моя книга на иностранном языке. Я ей не радовался. Если бы у меня предварительно запросили разрешения на печать, я запретил бы издание.

Именно так я и поступил в Калининграде в 1959 году (к тому времени я переехал в этот город). Здесь было областное книжное издательство. Мне предложили напечатать отдельной книгой повести «Взрыв» и «Учительница». Я согласился на «Учительницу», но от «Взрыва» отказался. Редакторы — Борис Петрович Лавренко и Ина (Октябрина) Борисовна Гринштейн — удивились: что за чудачество, писатели всегда добиваются публикации своих вещей, еще никто не отказывался, когда ему предлагали издать его произведения. Что же, я буду первым писателем, который не хочет печатать свою вещь, сказал я и предложил вместо «Взрыва» северные рассказы: они подходили для книги, выспренно названной «Солнце не заходит». Сначала Лавренко и Гринштейн согласились, затем, когда работа над книгой уже подходила к концу, вдруг возмутились: автор ошалел, этого нельзя допустить! И мне объявили: либо я соглашаюсь на публикацию «Взрыва», либо вообще никакой моей книги не напечатают.