В середине века

— Вышло! Все вышло, Александр Трифонович!

Он вышел из-за стола.

— Те семь страниц, Любовь Григорьевна?

— Все любовные сцены. Шестьдесят страниц!

Я удивленно смотрел на них. Твардовский вдруг обнял меня и засмеялся.

— Удивляетесь? Сейчас все объясню. Мы проделали с вами психологический эксперимент — и он блестяще удался. Молодец Любовь Григорьевна: она точно рассчитала, как нужно на вас воздействовать.

Он говорил, она дополняла радостными репликами. Эксперимент был прост и безошибочен. Караганова, оказывается, пришла к выводу, что чем сильней она и сам Твардовский давят на меня, тем упорней я сопротивляюсь. Все дело в моем недавнем прошлом, решила она. Мной, заключенным, всегда командовали, я был вынужден исполнять любые приказания начальства, комендантов, конвоиров. Во мне постепенно развился комплекс ненависти к любому диктату. И даже добрые советы я невольно воспринимаю как все то же ненавистное насилие. Дело идет к тому, что я заберу рукопись, не желая подчиняться приказам. Надо, чтобы я почувствовал, что принуждения нет — есть доброжелательные рекомендации. Единственный способ — официально принять рукопись, чтобы избавить меня от давления, а потом на успокоенного, на обрадованного еще разок воздействовать уже не обязательным — товарищеским советом.

— Отличный план, не правда ли? — смеялся Твардовский. — Как хорошо вас поняла Любовь Григорьевна. Я сначала засомневался, но она меня убедила. Все точно по ее росписи!

— А если бы по росписи не получилось? — спросил я. — Если бы я все-таки не вычеркнул спорные страницы?

Твардовский выразительно пожал плечами.

— Риск, конечно, был. Могли и проиграть. Что же, примирились бы.

— В смысле — не напечатали бы, Александр Трифонович?

— Почему не напечатали? Обещание было дано, договор подписан, Любовь Григорьевна вам говорила: напечатали бы в последнем номере года — он самый незаметный. А сейчас опубликуем с почетом — в сентябрьском, откроем книжку вашей повестью.

Все так и произошло. Повесть «Взрыв» была напечатана в сентябрьской книжке журнала — и напечатана с почетом. В «Новом мире» обычно сначала идут стихотворения, после них — проза. Этот сентябрьский номер открывала моя повесть, стихи шли после нее. Психологический эксперимент заставил меня освободиться от неудачных любовных сцен — и Твардовский хотел порадовать автора не только фактом публикации, но и тем, как это было сделано. Я мог быть доволен.

Я не был доволен.

4

Собственно, сам факт публикации «Взрыва» в таком знаменитом журнале, как «Новый мир», меня не просто обрадовал — я был счастлив. Я связывал с повестью большие надежды. Если первый роман «В полярной ночи» я считал в общем-то неудавшимся, несмотря на отдельные хорошие сцены и картины (пургу, полярный холод и мрак), то к «Взрыву» относился совсем по-другому. В романе я заставил себя (ради публикации) промолчать о цензурно запретном и самом важном — заключенных, в повести выложился весь. Любовные сцены были делом второстепенным, в главном — в философской идее — я не уступил. Я рассчитывал на серьезный успех.

Но это был скорее провал, а не успех — то, что произошло, когда сентябрьский номер попал к читателям. В редакцию посыпались письма. Лишь немногие одобряли повесть и соглашались, что обстановка воспроизведена точно, — наверное, это писали бывшие заключенные, маявшиеся на подземных работах. Большинство возмущалось, особенно работники угольных бассейнов Донбасса, Кузбасса и даже Воркуты. Все дружно доказывали, что в повести масса технических погрешностей, а сама ситуация — неправдоподобна: на шахтах не может быть таких чудовищных нарушений техники безопасности, как те, что описаны автором. Очевидно, он в силу невежества не понимает, что в горных разработках правильно и что недопустимо, и поэтому спокойно трактует невероятную обстановку как совершенно нормальную, во всяком случае — ни словом не упоминает о том, насколько она отлична от реальных условий работы на реальных угольных шахтах.

Один из кузбасских горняков язвительно написал, что мое повествование нежизненно хотя бы уже потому, что в изображенной мной ситуации должны были погибнуть не только три человека, которых я удостоил смерти, а все, кто был под землей. Я написал ему, что он прав: реально погибли не три героя повести, а все, кто находился в шахте в минуты взрыва, — больше семидесяти человек. Этот читатель — единственный — прислал мне письмо с извинениями за то, что переусердствовал, обвиняя меня в клевете на технику безопасности горных разработок. Остальные дружно клеймили позором мое техническое невежество, один даже гневно призывал, чтобы меня наказали печатным осуждением, — на меньшее он не соглашался.