В середине века

Может, мне вообще не следовало писать эту повесть?

16—27.10.1986

Калининград

На редколлегии «Октября»

Еще печатались мои повести «Взрыв» и «Учительница», а я уже закончил роман «Река прокладывает русло». Я торопился. Я боялся, что не успею высказаться, а в душе накопилось так много требующего опубликования. Это был роман о моих собственных инженерных работах, но меньше всего я собирался хвалиться своими успехами в технике — их просто не было. Моя мысль хватала шире. Мир вступал в новую технологическую эру, я хотел стать первым ее провозвестником в художественной литературе. Начиналась автоматизация, она еще и отдаленно не раскрыла своих грандиозных возможностей — пока она только освобождала отдельные группы людей от тяжелого и оскорбительного своим нелюдским однообразием физического труда. Она еще была благом, рывком вперед.

Но уже и тогда она отбрасывала загадочную тень, восхищавшую и пугавшую. Захлестни автоматизация всю промышленность — и людей заменят регуляторы и роботы. Человек станет ненужным. Он освободится от проклятья непосильного труда — это прекрасно. Но будет ли у него работа? Не станет ли максимальное освобождение от всех производственных обязанностей падением в пустоту? Человек должен быть нужен не только себе самому, но и другим, здесь — фундамент его самоудовлетворения, его гордости собой. А если, максимально освобожденный, он превратится в максимально ненужного? Кант когда-то писал о голубе-мыслителе, заметившем, что чем выше он поднимается, тем легче ему летается, ибо воздух становится более разреженным. И голубь решил, что ему нужно выбраться в безвоздушную пустоту: там его крылья не встретят никакого сопротивления — то-то можно полетать! Одного не учла проницательная птица: там не будет не только сопротивления, но и опоры. Не окажется ли сплошная автоматизация такой же безвоздушной пустотой — но уже для человека? Не задохнется ли он, когда освободится от тысяч обязанностей, мешающих и поддерживающих одновременно? Не изведет ли его внезапное наказание — собственная ненужность?

Все эти мудрые мысли во всей своей выпуклой полноте тогда, почти тридцать лет назад, мне, естественно, не являлись. Я был полон энтузиазма. И хоть предвидел, что грядущее благо породит грядущие же опасности, был убежден в преимуществах блага. Беллетризовав собственные инженерные работы последних дописательских лет, я доказывал, что автоматы не только не лишают человека работы, но предоставляют ему именно то занятие, какое взыскует его высокий интеллект, — творчество. Мои инженерные успехи были мелки, несущественны, малоэффективны, хотя я — вместе с сотрудниками — получал на них авторские свидетельства и соответствующие премии. Но если в своей повести я их слегка улучшу, придам им несколько большее значение — что ж, получится неплохая площадка для человеческих конфликтов и метаний. Ибо человек, отстраняемый автоматами, возмутится, начнет с ними бороться, подчинит их себе и обретет свою новую, пока эпизодическую, потом всеобщую роль — того верховного командующего, без которого механизмы — ничто и с которым они — верные и безотказные слуги.

Такова была основная идея нового романа. И чтобы подчеркнуть, что сегодняшняя драма, предвещающая грядущий всечеловеческий рай, пока разыгрывается лишь на производстве, я с вызовом назвал его «Производственной повестью». Я знал, что этот заголовок вызовет нападки и насмешки, и шел на них. Во мне сидела мало обоснованная уверенность, что нападки я отражу, а насмешки сумею высмеять.

Встал вопрос: куда отдавать рукопись?

Первая возможность — сборник «Литературная Москва» — представилась как-то сама собой. Одним из инициаторов его издания был мой старый, по Норильску, знакомый — Иван Сергеевич Макарьев. Мы с ним встретились, он сказал, что готовит третий номер этого популярного в столице сборника, но не хватает основной крупной вещи — нет ли у меня такой? Я предложил «Производственную повесть».

Макарьев с радостью ухватился за нее, пообещал отдать рукопись на рецензию Александру Беку и бодро заверил, что отзыв будет самым положительным (Иван Сергеевич почему-то слепо верил в меня). Забегая вперед, скажу, что Бек написал рецензию самую отрицательную: повесть показалась ему скучной, перегруженной производственными и техническими деталями. Не для широкого читателя, а для техника-специалиста — был его неколебимый вердикт. Макарьев, сам расстроенный, говорил мне, что еще не все потеряно, он найдет другого рецензента с таким же именем в литературе, как у Бека, да и повесть можно доработать — я ведь соглашусь кое-что переделать, от чего-то избавиться, не так ли? На кое-какие переделки и сокращения я согласился — рукопись осталась у Макарьева для дальнейшего путешествия по рецензентам. Но вскоре исчезла всякая возможность напечатать ее в «Литературной Москве», ибо главный организатор и вдохновитель сборника, Иван Сергеевич, умер. Он покончил с собой.

Я должен посвятить этому очень интересному человеку несколько страниц — он стоит того.