В середине века

Много и по-разному говорила Румянцева о соратниках Ленина, тут ее личные пристрастия резко разбегались в разные стороны — от прямой неприязни через уважительное равнодушие до нежности. Меня сразу поразило, как она отзывалась о Бухарине. Хотя Сталина уже шестой год не было в живых, Бухарин еще числился во врагах народа, во всяком случае — в злостных противниках партийной линии. И было странно слышать от секретаря парткома издательства «Правда» такие добрые, такие искренние слова, какими Ольга Михайловна характеризовала этого очень незаурядного человека, Николая Ивановича Бухарина. Ленин назвал его любимцем партии. По рассказам Румянцевой, Бухарина любили все, кто с ним соприкасался.

И тогда настала моя очередь поговорить о Бухарине. Я не знал этого человека лично, но читал практически все, что он писал. Впрочем, так же внимательно я штудировал и Сталина с Троцким, стараясь разобраться в путанице расхождений, которые швырнули их обоих в смертельную для Троцкого схватку. В те годы, когда такое чтение было возможно, я был искренним сталинистом, а не троцкистом.

Что до Бухарина, то его философские концепции меня не убеждали — зато его экономические идеи казались во многом верными. Я своими глазами видел ту войну против крестьянства, которую официально называли «ликвидацией кулачества как класса». И многое, очень многое в этой антикрестьянской войне терзало меня своей ненужностью и жестокостью. Размышляя (особенно потом, когда повзрослел, в тюрьме и в ссылке) и наблюдая деградирующую деревню (лишь после доклада Хрущева в сентябре 1953 года село начало переводить дух), я все ясней понимал, что бухаринская теория крестьянского движения к социализму была верней сталинской. Недаром во всех странах народной демократии на практике применяют именно ее, а не ту, которая по воле Сталина была осуществлена у нас в 1929–1933 годах и с последствиями которой мы столько лет не можем справиться. Правда, никто — из осторожности или по незнанию — не называет эту методику построения социализма на селе бухаринской системой.

Все это я открыто выложил Румянцевой, добавив, ибо это было правдой, что я не бухаринец и никогда им не был, но стараюсь сам разобраться в том, что происходит вокруг меня, не давая оглушить себя грохотом приказов и навязанных мнений.

И еще я сказал, что один из самых близких моих друзей, Виктор Петрович Красовский, в молодости был учеником Бухарина — и не просто учеником, а, возможно, самым любимым из них.

Это чрезвычайно заинтересовало Ольгу Михайловну.

Здесь я должен сделать отступление о Викторе Красовском. Мы познакомились не то в 1943-м, не то в 1944 году. Он был экономистом на руднике открытых работ, а я налаживал лабораторию теплоконтроля на Большом металлургическом заводе. Какое-то время мне нравилась одна красивая заключенная, Тамара Литинская, вокруг нее увивалась масса сравнительно молодых зеков — я побоялся встать в их ряды и ограничился лицезрением издалека, лишь однажды написав о ней стихотворение:

Как имя ей? Тамара или Нина?

Она идет, подвижна и легка,В плаще, в бушлате, непомерно длинном,В мужских тяжеловесных башмаках.Не отвечая наглым замечаньям,

Стремительно вбегая в нужный ряд,Она стоит в презрительном молчанье,Ни на кого не обращая взгляд.Не притворяйся, милая. Я знаю

Секреты всех твоих надежд и вер.Кому-то раньше — нежная, родная,А ныне — лагерная ИТР.

Еще до знакомства с Красовским я узнал, что он оказался среди тех заключенных, которые влюбились в Тамару, — и стал единственным, кого полюбила эта избалованная всеобщим поклонением, красивая, интеллигентная женщина. Любовь их, горячая и неровная, была драматичной. Их разбросали по разным лаготделениям, долго не удавалось получить пропусков на свободное хождение, редкие встречи были горьки… Все, все их разделяло. Человек, впоследствии, после освобождения, ставший мужем Тамары, пригрозил Красовскому, что покончит с собой, если тот не отступится. И судя по его характеру, неистовому до отчаянности, по его самозабвенной страсти к Тамаре, так и произошло бы. Все же я думаю, что не он, будущий Тамарин муж, разлучил ее и Виктора, а лагерная судьба: обыкновенная — годами — невозможность встреч.

Добавлю, что, зная о долгой и нерадостной любви Тамары и Виктора и уже подружившись с ним, я никогда не заговаривал об этом. Есть раны, которых не должны касаться чужие руки. Виктор жив, я не спросил у него разрешения на то, чтобы рассказать о них с Литинской, и пишу об этом только потому, что не знаю, сколько мне еще жить, — но очень хочется, чтобы все, что меня когда-то касалось, сохранилось хотя бы на бумаге. А Тамарой — пусть отдаленно и бессловесно — был увлечен и я.