В середине века

Виктор закончил Плехановку, в которой было очень велико влияние Бухарина. В какой-то момент они сблизились. Дружба опального политика и благоговевшего перед ним молодого ученого особенно укрепилась, когда Виктор стал сотрудничать в журнале «Сорена» («Социалистическая реконструкция и наука»), которым руководил Николай Иванович. Деловые отношения двадцатипятилетнего Красовского и пятидесятилетнего Бухарина превратились в личностные, правда — односторонние: пожилой исповедовался перед молодым, молодой восторженно внимал. Впрочем, вряд ли Николай Иванович был совершенно откровенен с Виктором: далеко не обо всем можно было рассказывать даже самому близкому другу, но уж если Бухарин решался о чем-то говорить, то, судя по всему, делал это достаточно искренне.

Однажды Виктор пришел к нему в «Метрополь» с какой-то сореновской статьей (Николай Иванович после выселения из Кремля некоторое время жил в этой гостинице, потом переселился на Зубовский бульвар). Бухарин казался взволнованным, даже расстроенным. Виктор осторожно поинтересовался, не случилось ли чего. Бухарин ответил: да, случилось. Этой ночью он прочел — или перечитал — пьесу Ромена Роллана «Дантон», и она потрясла его. Он предложил Виктору прогуляться, они прошли по мосту через Москву-реку и оказались на Софийской набережной.

Бухарин рассказывал о том, что его поразило. Судят Дантона и его друзей. И они, и дрожащий перед неистовым трибуном прокурор Фукье-Тенвиль ждут, что Дантон вот-вот встанет, мощно опровергнет обвинения и призовет народ освободить его и друзей. И народ поднимется и кинется к судейскому столу, как не раз поднимался и кидался в бой в ответ на его призывы. Но Дантон молчит. «Что с тобой? — в отчаянии восклицает Камилл Демулен. — Ты губишь нас всех своим молчанием!» И Дантон отвечает: «Я буду молчать. У революции должна быть одна голова, а не две. Мы обязаны погибнуть, чтобы Робеспьер, освобожденный от соперничества с нами, вел нашу революцию к победе». У меня нет пьесы Роллана, цитирую по памяти, но, думаю, смысл того, что поразило Бухарина, передаю точно.

Он говорил Виктору, что ситуация, сложившаяся в России, трагически близка к тому, что происходило во Франции. И там, и здесь вожди революции соперничали, добиваясь верховенства. А нужен один лидер, одна голова, а не разнокалиберное многоголовье. Именно поэтому он, Бухарин, так быстро склонился перед Сталиным, так искренне и честно отказался от борьбы за власть. Он не считает свою голову выше сталинской — хотя бы потому, что Сталин уже стоит над всеми, и преступлением перед революцией будет соперничать с ним. Это его давнее решение, и пьеса Роллана наполнила его ощущением сопричастности, потому что, возможно, и в прежние времена великие вожди революции испытывали то же, что и он, приходили к тем же, что и он, решениям.

Не знаю, много ли правды в этом рассказе, но что он правдоподобен — уверен. И не думаю, что тогда Николая Ивановича волновала возможность еще одной аналогии (которая вскоре была реализована): он тоже погибнет, как Дантон. Это было до XII съезда РКПб — и ничто не предвещало такого поворота. Сталин допустил Бухарина к разработке новой конституции, даже, кажется, послал в командировку в Париж. И Бухарин мечтал о новом назначении — вместо его тогдашнего редакторства в «Известиях». Во время другой прогулки по той же набережной он признался, что хотел бы стать наркомом просвещения. Этот пост, созданный Луначарским, идеально подходит для него, Бухарина. Сталин несколько лет назад снял Анатолия Васильевича с наркомов, отправил послом (полпредом) в Испанию. Луначарский недавно умер. И вот на его месте Андрей Бубнов. А кто такой Бубнов? Какое у него право быть просветителем великой державы, впервые в истории строящей социализм? Да никакого! Правда, он один из руководителей октябрьского восстания, военный и политработник, но бывший троцкист, путаник, в свое время — уклонист. По культурному кругозору — середнячок. Не по плечу ему наследство Луначарского. Просвещал бы армию, а не страну!

— Очень надеюсь, что Коба это поймет, — говорил Бухарин. — Создание культуры социализма, разработка еще не слыханных форм образования, еще неведомых форм человеческой цивилизации — нет, это именно та задача, которую только мне и поручать. При случае я прямо скажу об этом Сталину.

Виктор, однако, постепенно понимал, что Бухарину было отнюдь не просто прямо разговаривать со Сталиным. Секретарь и переводчик Молотова Валентин Бережков пишет, что при каждом телефонном разговоре с Кобой, даже об обычных своих совнаркомовских делах, Молотов так волновался, что у него менялся голос. Бухарин тоже волновался, говоря по телефону со Сталиным, — во всяком случае, и голос, и интонация, и общий стиль разговора резко менялись.

— Клим, почему задерживаешь статью, написанную для «Известий»? — возмущенно орал он по телефону на Ворошилова, рассказывал Красовский. — Скажи своим холуям, чтобы быстрей просматривали и ставили визы. Можешь быть спокоен: военных тайн не выдаем. В общем — сам проследи и позвони мне.