В середине века

И совершенно другими были редкие разговоры Бухарина со Сталиным, при которых Красовскому, часто приходившему в редакцию «Известий», удавалось присутствовать.

— Коба, добрый день! — очень вежливо и только на «вы» говорил Бухарин. — Вам, наверное, уже передали статью, которую мы планируем передовой? Каково ваше решение? Очень хорошо, мы подождем.

Красовского арестовали, когда Бухарин еще был на свободе. Уже прошли первые политические процессы, уже состоялись публичные покаяния подсудимых в совершенных ими неправдоподобных злодеяниях, уже прогремели первые расстрелы. Даже глупцу становилось ясно, что наступает эпоха Великого Террора. Красовский понял, что его, ученика Бухарина, взяли, чтобы подобрать ключи к его учителю. Он решил сопротивляться до конца — и не только из честности. Отказ взвалить на себя выдуманные преступления он считал единственным своим шансом на спасение.

В одной камере с Красовским сидел его друг, некий Герценштейн (тоже из учеников Бухарина) — незаурядный молодой ученый, очень эрудированный, очень честолюбивый, быстро взбиравшийся на академические вершины. Достаточно сказать, что он написал предисловие к изданному на русском двухтомнику Вернера Зомбарта «Современный капитализм», а это значило, что у него уже было солидное имя. В тюрьме Герценштейн признавался во всем, в чем его заставляли признаваться, изобретательно добавляя к скудным и однообразным беззакониям, придуманным нехитрым умом следователя, свои красочные фантазии. Красовский ужаснулся, когда Герценштейн рассказал, какие протоколы о своих беседах с Бухариным и о задуманных ими преступлениях он подписывает.

— Ты понимаешь, что такими показаниями губишь не только Николая Ивановича, но и себя? После них тебя в живых не оставят. Ты сам выпрашиваешь себе расстрел.

Красовский вспоминал, что Герценштейн вел себя совсем иначе, чем можно было ожидать, зная его на воле. В нем не осталось ничего от успешного и талантливого ученого, выбравшего для себя академическую карьеру. Он выглядел полусумасшедшим, захлестнутым изуверской мечтой. Его исступленное лицо разгоралось до красного накала.

— Знаю, все знаю, Виктор! Готовлю себе могилу, готов в нее лечь. Пойми: революция движется к великому испытанию, скоро все страны, весь мир капитализма обрушится на нас. И мне, и тебе, и Николаю Ивановичу надо погибнуть, чтобы не стало у нас в стране противоборствующих сил, чтобы люди абсолютно, всецело, телом и душой объединились в партии и вокруг нее. Что моя маленькая жизнь? Ложью о себе творю великую правду победы нашего народа! Вот мое утешение, Виктор!

В общем — это было то самое, о чем говорил Ромен Роллан и что так потрясло впечатлительного Бухарина. Пишу это для того, чтобы показать людям нынешнего поколения, какие сложные мотивы прослеживались в чудовищном Великом Терроре тридцатых годов. Возможно, Герценштейна избивали, как и множество других арестованных. Но уверен: фанатически извращенные концепции частной лжи ради всеобщего блага на подобных ему влияли сильней, чем кулак следователя. Цель и тут оправдывала средства. Эта формула действенна во все времена — живучая, очень живучая гадина!

Красовский в фанатизм не впал, в самосожженцы не захотел. Следователь скоро понял, что на ложь о Бухарине его не раскрутить. Но, раз уж он сидел в тюрьме, его надо было осудить: «органы», это было известно всем, беспричинно не арестовывали. Виктору стали «шить террор». Не против Бухарина, естественно, а против кого-нибудь из вождей, которые, по мнению следователя, заслуживали покушения.

Красовский понял, что безо лжи на себя его не выпустят ни в какое подобие жизни. Он несколько раз встречался с Орджоникидзе. Следователь обрадовался: Орджоникидзе подходит, на Орджоникидзе покушаться законно. Теперь признавайтесь: где, когда и как вы собирались поднять свою преступную руку на испытанного помощника товарища Сталина?

На этот вопрос у Красовского имелся готовый ответ. Тогда-то и тогда-то он был допущен на заседание коллегии Наркомтяжпрома, решались плановые проблемы, интересовавшие «Сорену», а его, Красовского, интересовало, как бы поближе подобраться к наркому и выстрелить в него. Следователь впал в восторженность: отлично обкатанный заговорчик, все на месте, за такое правдивое признание, добытое без «третьих степеней», все получат сообразно заслугам: он — премию, преступник — пулю в затылок.