В середине века

Но в признании Виктора была одна хитрость, не замеченная простодушным, увлекшимся чекистом: Красовский назначил заседание коллегии и покушение на наркома на тот день, когда Орджоникидзе был в отъезде — не то на Кавказе, не то в Средней Азии. Не одного Красовского спасала от расстрела такая преднамеренная путаница. Другого моего знакомого, Аркадия Николаевича Казакова, которого судил сам председатель Верховного Суда Ульрих, его хороший — до того — знакомый, избавило от пули тоже хитро придуманное несовпадение дат. Красовский на суде доказал, что покушение на Орджоникидзе было невозможно, потому что Серго в это время не было в Москве. Суд с ним согласился, но за саму идею покушения определил десять лет исправительно-трудовых лагерей. Красовский все-таки избежал расстрела.

— Я некоторое время побаивался, — рассказывал Виктор, — что мне пришьют покушение не на Орджоникидзе, а на кого-нибудь другого — и так легко, всего на десятку лет, вывернуться не удастся. Мы ведь уже в тюрьме знали, что Серго далеко не в фаворе, в камерах на него собирали показания. Правда, его не арестовали, а просто пристрелили дома, но что все закончится так тихо, никто еще не знал. Только когда я увидел, что газеты хвалят его и после смерти, у меня отлегло от души: других покушений шить не будут.

Думаю, Виктор зря тревожился. «Органам» было важно его осудить, а за что — не имело значения. Герценштейна расстреляли за связь с Бухариным, а самого Бухарина еще не трогали. Кривда становилась правдой существования. Все было ложью в годы Великого Террора — затаенной и неприкрытой, наглой и подобострастной, мелкой и громадной. Виктор рассказал мне еще об одной лжи — и сначала она показалась мне совершенно неправдоподобной. Но он повторял ее одними и теми же словами и так часто, что пришлось поверить.

Бухарину понадобилось получить визу Молотова на какую-то статью, предназначенную для «Сорены». Он послал в Совнарком Красовского — в секретариате Молотова работал один из приятелей Виктора.

— Подожди немного в приемной, — сказал тот. — Сейчас я отнесу Вячеславу Михайловичу новую статью Максима Горького, потом пойдешь туда со своей.

Приятель Красовского вошел в кабинет — и забыл плотно прикрыть дверь. Виктор услышал недовольный голос Молотова:

— От Горького? Что еще написал этот старый дурак?

Красовский говорил мне, что напрочь растерялся — так не похоже это было на те славословия, что звучали в речах и газетах. И тот же Молотов спустя короткое время сказал на похоронах Горького, что смерть великого писателя — самая большая наша потеря после смерти Ленина. Воистину ложь стала правдой, а правда — ложью.

Разумеется, все эти подробности я Ольге Михайловне не рассказывал. Но и того, что она узнала, было достаточно, чтоб она сильно заволновалась.

— Хочу попросить вас об одолжении, — сказала она. — Придите ко мне домой со своим другом. Пусть он у меня расскажет, что помнит о Николае Ивановиче.

Я удивился: зачем ей нужны эти рассказы? Ведь она была знакома с Бухариным задолго до того, как он приблизил к себе Красовского. Она сказала, что ее дочь недавно вышла замуж за Юрия, сына Бухарина от Лариной, его последней жены. Молодые живут с ней. Юре, в два года потерявшему отца, очень дороги любые сведения о Николае Ивановиче, а их так трудно получить — даже сейчас многие из тех, кто хорошо знал Бухарина, боятся о нем говорить.

Виктор, немного поколебавшись, согласился пойти к Румянцевой. В то время он работал над докторской диссертацией, завоевывал авторитет в научных кругах. В ближайшем будущем ему предстояло стать — на долгие годы, до смерти шефа — референтом Алексея Николаевича Косыгина по специальным проблемам экономики. Светила экономической науки, знавшие Красовского как ученика Бухарина, почти двадцать лет прозябавшего по тюрьмам, лагерям и ссылкам и наконец реабилитированного, видели в нем свою смену. Это означало, что он был всегда занят, да к тому же — как, впрочем, и я — не любил ходить в гости. «А Ларина будет? — спросил он с тревогой. — У меня с ней были неважные отношения. Не знаю, что Николай Иванович в ней нашел. Молодая, красивая, неглупая — больше ничего! Даже странно, что он в нее так влюбился». Я не находил ничего странного в том, что пятидесятилетние мужчины влюбляются в двадцатилетних девушек, особенно если эти девушки красивые и неглупые. Но возражать не стал: отношение Виктора к женщинам было не похоже на мое — он требовал от них большего, чем я.