В середине века

Румянцева жила в девятиэтажке между Смоленской площадью и рекой. Дочь ее, миловидная дама лет двадцати пяти, встретила нас в прихожей. Туда же вышел и Юрий, сын Бухарина. Довольно высокий, худощавый, с бородкой под отца, с типичным лицом потомственного русского интеллигента, он, в отличие от спокойной, неторопливой жены, все время двигался: нервно ходил по комнате, садился, вскакивал, прятал руки в карманы, клал их на колени, где они выглядели как-то удивительно не на месте. Вероятно, он сильно волновался и просто не знал, куда себя деть. Только когда мы расселись за столом и появился чай с печеньем, Юрий забыл, что надо держаться как-то особо и стал почти незаметен — и для себя, и для нас. Он, несомненно, был похож на Николая Ивановича, но во всем его облике и поведении было что-то мягкое, женственное, отличавшееся от резкого, яркого, по-своему, по-интеллигентному очень мужественного отца. Я, разумеется, повторяю оценку Виктора, ибо знал Бухарина лишь по описаниям и рассказам.

Разговор шел довольно вяло. Виктора спрашивали, он немногословно отвечал. Я злился. Виктор никогда не принадлежал к пламенным ораторам, но мне он рассказывал о Бухарине гораздо интересней и подробней, чем сейчас за столом. Меня подмывало перехватить разговор и своими словами пересказать то, что я многократно от него слышал. Наверное, в конце концов — к великому облегчению самого Виктора — я бы так и поступил, если бы не появилась Ларина.

Здороваясь, она так посмотрела на Виктора, что сразу стало ясно: она не вспомнила его лица. И он тоже не вспомнил. Лишь обмен именами при рукопожатии заставил их признать свое старое знакомство. Если в молодости она и была красива, то это было так давно, что и следов не осталось. Я уже знал, что ее репрессировали вслед за Бухариным — как «члена семьи врага народа», она долго моталась по лагерям, в ссылке вышла замуж за какого-то местного начальника. Юрий, в двухлетнем возрасте лишенный родителей, воспитывался в детдоме, где было немало детишек с такой же судьбой. Я не заметил, чтобы сын Бухарина испытывал нежные чувства к матери — мне даже показалось, с Румянцевой он общался гораздо теплей.

Ларина вскоре перехватила нить разговора. Она знала: в гости к Румянцевой приглашен Красовский, и приготовилась рассказать, что произошло с ее мужем после ареста Виктора. Она говорила ясно, точно, сжато: картина последних метаний и страхов Николая Ивановича выглядела очень впечатляюще. Бухарина арестовали позже его друзей и сотрудников. Вокруг него постепенно образовывалась пустота. Вероятно, из «взятых» выбивали показания, и, столь же вероятно, собрать убедительный букет преступлений удалось не сразу. Сталин не мог не учитывать, что Бухарин был самым популярным из его противников, ленинскую оценку «Любимец всей нашей партии» можно было вымести из газет и разговоров, но не из душ. Чтобы обвинить и оплевать этого человека, нужно было нагромоздить побольше злодеяний, чем это потребовалось для Зиновьева, Каменева, Томского, Рыкова и прочих — «имя же им легион».

Талантливые писатели-фантасты из СПО (секретно-политического отдела) НКВД — скажем, Броверман, мастер по этой части, — создавали жуткие уголовные романы, где героями становились те, на кого им указывали. Но суду требовались не только яркие концепции, но и серые факты: за открытыми процессами следила вся мировая пресса, о них читали советские люди — и не все сразу теряли головы. Я часто думал о том же Бровермане, одном из руководителей СПО, в 1955 году осужденном (кажется, в чине генерал-полковника) на 15 лет за слишком уж неумеренные фантазии в так называемом «ленинградском деле» Кузнецова, Попкова и других. Напрасно этот человек ушел в юристы — подался бы лучше в писатели детективно-фантастического жанра. Одни бестселлеры выдавал бы!

Непрерывное вымывание людей вокруг Бухарина не могло не действовать на него убийственно. Он понимал, что заранее осужден. И знал, что у него нет и не будет никакого шанса защититься. И тогда он решил оправдаться заранее, но не перед Вышинским и Ульрихом (у тех для него не могло быть оправданий), а перед собственным народом. Верней, не перед народом — тот, ошеломленный тысячами преступлений недавно уважаемых вождей революции, все равно не поверил бы, а перед будущими поколениями, перед самой историей. Он излил душу в «Письме к будущим руководителям Коммунистической партии Советского Союза» — так он поименовал свой последний партийный документ, прозорливо предугадав грядущее изменение названия партии.