В середине века

— Он настоял, чтобы я выучила это письмо наизусть, — рассказывала Ларина. — Он заставлял меня каждый день читать его вслух: хотел убедиться, что я помню все слово в слово. Он знал, что вслед за ним арестуют и меня. И взял с меня клятву, что в тюрьме или ссылке я каждый понедельник буду про себя полностью повторять этот текст. И только когда это станет для меня безопасным, я должна буду записать его на бумаге или продиктовать машинистке. Больше пятнадцати лет ночью каждого понедельника я повторяла в уме или шептала себе все письмо. Теперь оно записано. Сперва я прочту его наизусть, потом дам вам перепечатку.

Юрий Николаевич, его жена и Румянцева ее уже видели. Ларина передала запись Красовскому. Тот молча прочел ее и передал мне. Я тоже прочел, затем перечитал. Сначала меня охватило недоумение, потом стало расти какое-то тяжелое чувство. Письмо было не по означенному адресу. Оно имело значение для современников, а не для «будущих руководителей». Оно могло оправдать Бухарина перед Сталиным, а не перед историей, ибо история не оправдала самого Сталина, а предвиденья такого поворота в письме не ощущалось.

Бухарин начал с того, что на открытых процессах обвиняемые говорят о себе несусветные гадости, их признания не лезут ни в какие ворота. Его, он убежден, скоро арестуют. Возможно, и он появится перед судьями, а в зале будут сидеть свои и иностранцы. И, вероятно, взвалит на себя тяжелые и неправдоподобные обвинения, признается в грязных преступлениях, которых не совершал и не мог совершить. Он требует, чтобы этим будущим самообвинениям не верили. Он предупреждает, что, вырвав их у него, обвинители не сделают их правдивыми. Он будет лгать о себе и своих делах, так, судя по всему, сложится его скорая судьба, но сейчас, в этом последнем своем письме, он говорит только правду.

И дальше Бухарин уверял грядущих правителей партии, что никаких преступлений против своей страны не совершал. Правда, у него были расхождения со Сталиным, когда приступали к первой пятилетке. Он возражал против быстрой коллективизации села, предлагал иную структуру индустриализации. Практика социалистического строительства показала, что прав был Сталин, а не он. Он открыто признал свои ошибки. Он искренне, целиком и полностью, принял сталинское руководство. Он видит в Сталине истинного продолжателя дела Ленина, вождя и вдохновителя всех наших побед. У него нет расхождения со Сталиным ни по одному пункту.

Вот таким было это последнее письмо Бухарина. Вероятно, в нем содержалось и многое другое, на чем не сконцентрировалось мое внимание. Меня поразило искреннее преклонение перед Сталиным. От человека, долгие годы претендовавшего на идейное руководство партией, на участие в создании первой социалистической державы, можно было ждать и большего понимания истории. И друзья, и враги видели в Бухарине крупного политического мыслителя. Но в этом письме о своей невиновности, о своей приверженности сталинской линии кричал измученный, растерянный человек, не видящий в грядущем ничего принципиально нового и отчаянно отбивающийся от несправедливого нынешнего дня.

К большой чести Бухарина надо сказать, что на разразившемся весной 1938 года открытом процессе он держался гораздо спокойней и достойней, чем в своем послании. Видимо, счеты с жизнью были уже сведены — и хотелось уйти из истории своей страны без самооплевывания.

Ларина, спрятав письмо, показала нам другие документы. Старые большевики, члены партии еще с прошлого столетия Петров, Стасова и другие обращались в ЦК с просьбой восстановить доброе имя Бухарина как одного из ленинцев — или, во всяком случае, разрешить упоминать его в печати. Ибо умолчание искажает саму историю партии.

— Из ЦК сообщили, что письмо будут передано на рассмотрение предстоящего XXII съезда КПСС, — сказала Ларина. — Остается его дождаться.

XXII съезда КПСС мы все дождались. Но какой-либо реабилитации Бухарина он не принес. Добавлю, что и в огромном «Энциклопедическом словаре» 1980 года, где названы сотни малоизвестных и малозначительных людей, нет фамилии Николая Ивановича. Давно ушли со сцены люди, ненавидевшие этого человека, Николая Бухарина (и многие из них публично оплеваны), а придуманная ими ложь не отменена. Можно ли в таких условиях писать правдивую историю?

После вечера у Румянцевой мы с Виктором возвращались домой в хмуром молчании…

Ольга Михайловна очень хотела, чтобы мой роман появился в их журнале. Она говорила, что мне нужен хороший редактор — такой, чтобы ему и Панферов доверял, и я поверил. Человек, хорошо поработавший в литературе и досконально разбирающийся в проблемах промышленности. Лучшим, она думает, будет очеркист Иван Федорович Винниченко, член их редколлегии, специализирующийся на современной деревне. Я был согласен на любого редактора. И мы стали работать с Винниченко.