В тени королевы

По случаю титулования Дадли мы все в лучших своих нарядах, и сейчас Левина накладывает последние штрихи на серию портретов, заказанных королевой. В последнее время с нами, сестрами Грей, Елизавета на удивление приветлива. После того разговора часто приглашает нас с сестрой отобедать или отужинать с ней во внутренних покоях, и при этом ждет, что буду развлекать ее остроумными ответами. Решила даже, что я должна сопровождать ее на верховых прогулках, и поручила Дадли подобрать подходящего пони. Лебедь – тихий, послушный конек, из тех, на каких учат ездить верхом детей; он не доставляет мне никаких хлопот. В благоволении королевы есть свои плюсы: те, кто не давал мне житья, теперь притихли и стараются, хотя бы на публике, обращаться со мной по-доброму. Но есть и такие, у кого королевская милость вызывает зависть – а к зависти я, в отличие от сестры, не привыкла.

Устраиваюсь поближе к Левине; перед глазами еще стоит Киз, едва сдерживающий слезы. Как странно встретить в суровом великане, охраняющем безопасность дворца и всех в его стенах, такую душевную мягкость и чувствительность – качества, что во дворце не слишком-то ценятся. Кажется, я разглядела в нем родственную душу: быть может, это лишь фантазия – но думается мне, что он тоже предпочел бы дворцовой роскоши и удовольствиям простую жизнь где-нибудь в глуши, вдвоем с любимой женой. Я достаю письмо от Пегги, которое перечитала уже несколько раз. Левина умелыми пальцами растирает в пустой раковине ярко-голубую краску; до меня долетает запах – терпкий аромат смолы пополам с мелом. Время от времени она просит ученика сделать то или другое: «Пожалуйста, переставь мольберт на фут ближе к окну; передай мне тот лист золота; добавь немного кадмия к смоле».

Ученик замечает, что я за ним наблюдаю, и я поспешно опускаю глаза к письму Пегги. «На крещении я была в церкви, – пишет она. – Малыш здоров и хорошо кушает кормилицыну грудь». Однако дальше пишет: муж ее – страшный молчун; жаль, меня нет рядом, потому что сама она не понимает, как с ним обращаться – тормошить разговорами, стараться расшевелить или оставить в покое. Что она ни делает, никак не удается ему угодить. Бедная Пегги! Я тоже по ней скучаю – надеюсь, она скоро вернется ко двору и ей не придется долго оставаться в деревне с мужем. Интересно, изменило ли ее материнство? На миг становится грустно от того, что сама я никогда не узнаю, что значит родить ребенка, привести нового человека в мир. Но жалость к себе ни к чему хорошему не приведет; я напоминаю себе, что стану любящей тетушкой для детей Кэтрин, которые у нее, несомненно, будут.

На окне висит клетка, в ней чирикают желтые неразлучники. Быть может, еще страшнее для них видеть то, чего они лишены – бескрайнее небо над рекой, где кружатся чайки, – чем вовсе ничего не видеть. Вчера на закате я смотрела, как над рекой летит стая скворцов. Огромная стая, целая черная туча, в постоянном движении. Двигались слаженно, как единое существо, образовывали одну фигуру за другой – а я смотрела на них и пыталась представить, что чувствуешь, когда бьешь крылами по воздуху. И сейчас смотрю в окно – на бледное декабрьское утро, на реку, по которой плывут против течения лодки. Может быть, сегодня пойдет снег: тогда начнется веселье – будем, с раскрасневшимися от холода лицами, играть в снежки и лепить снежных ангелов. Но вслед за снегом придет слякоть и промозглый холод; намокшие подолы платьев будут хлопать по ногам, а люди жаловаться на обмороженные руки и ноги…

– Мышка! Мэри, ты не спишь? – Голос сестры врывается в мои мысли, и легкое прикосновение к плечу возвращает меня к реальности. – Не подыграешь нам на спинете?

– А как же портреты?

– Сейчас вы мне не нужны, – отзывается со своего места Левина.

Мне приносят пару пухлых подушек, кладут на табурет перед инструментом, одну на другую. Я забираюсь на вершину этого сооружения: только так удается достать до клавиш. Ловлю взгляд ученика Левины; он наблюдает за мной с веселой улыбкой, и если бы не общество, пожалуй, рассмеялся бы вслух. Должно быть, напоминаю ему дрессированную обезьянку. А в следующий миг девушки, столпившись вокруг, его от меня загораживают.

– «Бедную птичку»? – спрашиваю я, подняв руки над клавишами.

– Нет, не надо, она слишком мрачная! – отвечает Джуно.

– Тогда «Старушку»? – предлагает Леттис.

– Точно! – соглашается Джуно. – Поем по очереди.

Я начинаю играть, а Кэтрин запевает первую строчку:

Жила-была старушка, вязала кружева…Тра-ля-ля-ля-ля-ля-ля, вязала кружева! –

подхватывает хор.

И если не скончалась – она еще жива!

Тра-ля-ля-ля, тра-ля-ля-ля, тра-ля-ля-ля-ля!Она варенье варит и вишню продает —Тра-ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля, и вишню продает…[54]