В тени королевы

Дверь распахивается; на пороге Хертфорд с Джуно на руках. На нем лица нет, а у нее… кажется, у живого человека не может быть такой восковой бледности. Кэтрин вскакивает с кровати и откидывает одеяло, очищая место. Я отшатываюсь к стене, чтобы дать пройти Хертфорду, и он бережно опускает Джуно на постель. Кэтрин накрывает подругу одеялом и еще сверху меховым плащом.

– Какая она холодная! Хертфорд, она просто ледяная! – говорит она дрожащим голосом.

– Побудь с ней, – приказывает Хертфорд. – Я приведу врача.

Джуно лежит неподвижно, только иногда приоткрывает и снова закрывает глаза; дышит часто и неглубоко, с хрипом, словно что-то мешает воздуху проходить в легкие. Я подбрасываю поленья в камин и ворошу угли кочергой; потом беру щипцами камень-грелку и бросаю на угли, не зная, что еще можно сделать в ожидании врача. А тот все никак не идет. Снаружи разверзлись небеса, ливень барабанит в стекла; мы сидим здесь, будто в преддверии ада.

Я достаю из огня нагретый камень, кладу в грелку с длинной ручкой, тщательно завинчиваю крышку и сую грелку в изножье кровати. Потом зажигаю свечу и ложусь к ним, задернув полог, чтобы не было сквозняка. Кэтрин что-то напевает тихим, дрожащим голосом, и на щеках ее в свете свечи блестками мерцают слезы.

– Джуно уже несколько месяцев кашляла, – шепчет она. – Но я не думала… не думала… была слишком занята собой. Боже, Мышка! Что, если…

Я кладу руку ей на плечо и говорю:

– Киска, никто не мог этого предотвратить. Все будет хорошо, она поправится. Надо просто подождать.

Кэтрин знает не хуже меня – это пустые слова. Джуно уже не поправится. Обе мы не раз видели близкую смерть и ни с чем ее не перепутаем.

– Еще вчера она танцевала! – с отчаянной надеждой в голосе говорит Китти. – Мы были с ней парой в паване…

Да, я видела, как они танцуют – и помню, какой слабой и измученной выглядела Джуно, как ей приходилось останавливаться, как приступы кашля сотрясали ее хрупкую фигурку, едва не разрывая пополам.

– Еще вчера танцевала… – повторяю я.

Меня вдруг поражает мысль: хотя Кэтрин двадцать, а мне всего пятнадцать, всякий раз, когда происходит что-то важное, главной становлюсь я. С тех пор, как не стало Джейн.

Наконец появляется врач, и я приоткрываю полог. Это высокий толстяк угрюмого вида, к груди он прижимает большой, обтянутый кожей саквояж. Из-за его плеча выглядывает Хертфорд: глаза у него дикие, словно у необъезженного жеребца.

– Так-так, и на что жалуется больная? – интересуется врач, и толстые щеки его трясутся, как студень.

Мне хочется схватить его за плечи, встряхнуть и закричать: «На что жалуется?! А вы сами не видите?». Но я молча смотрю, как врач хмыкает и угукает над недвижным телом Джуно.

Кажется, только я замечаю момент, когда она испускает последний вздох, и жизнь ее покидает.

Кэтрин, схватив врача за рукав, отчаянно молит спасти ее подругу, а он пытается стряхнуть ее руку. Смотреть на это невыносимо.

– Китти! – говорю я и, обхватив ладонями ее лицо, заставляю посмотреть на меня. – Киска, все кончено.

– Нет! НЕТ!!! – кричит она.

Хертфорд уже плачет навзрыд.

Врач пробует найти у Джуно на шее пульс, но, нахмурившись, убирает руку и начинает что-то говорить о причине смерти и о том, чтобы послать за священником. Я хочу одного – чтобы он ушел и оставил нас одних. Чем теперь поможет священник?

Кэтрин ложится на кровать рядом с Джуно и что-то шепчет ей на ухо, словно та еще жива, и они, как встарь, делятся секретами.

Хертфорд, собравшись с силами, просит врача оставить нас наедине с нашим горем, выпроваживает его, вместе с саквояжем, и закрывает за ним дверь.

Я поворачиваюсь к кровати. Кэтрин обхватила Джуно за плечи и трясет.

– Вернись! – повторяет она сквозь слезы. – Вернись ко мне, любовь моя!

Такое зрелище растрогало бы и камень.

Наконец она поворачивается к Хертфорду и восклицает:

– Ты не можешь сейчас меня оставить!

Я перевожу взгляд на него. Лицо Хертфорда искажено горем; я не подозревала, насколько брат с сестрой были близки. Вдруг мне приходит в голову, что Джуно была осью, на которой держалась любовь Кэтрин и Хертфорда. Теперь он хочет что-то ответить, но в глазах его мелькает страх, он едва заметно качает головой – и, протянув руку, молча гладит Кэтрин по плечу.

Левина

Ладгейт, июнь 1561 года

Темное небо расчерчено багровыми всполохами. Все тихо, словно Бог затаил дыхание; смолкли даже птицы. Ветер – поначалу шепот, едва колышущий верхушки деревьев – набирает силу, хлопает ставнями, и люди спешат под крышу, торопясь укрыться от дождя. Левина любуется отдаленными молниями, что вспарывают небо, словно сверкающие вилы, и после каждой молнии считает удары сердца до того, как прогремит гром. Один удар – одна лига. Гроза стремительно приближается. Вот молния разрывает небо над самой головой, и у Левины мурашки бегут по спине. Почти одновременно грохочет гром – и Эллен, ее новая служанка, визжит от ужаса, а бедняга Герой поспешно прячется под столом.