В тени королевы

Кэтрин опускается на колени перед ящиком, а мы все толпимся вокруг. Кто-то передает ей нож, чтобы разрезать бечеву. Кэт Астли стоит немного поодаль и смотрит поверх наших голов с таким видом, словно ящик полон пороха и может взорваться. Моя сестра, заметно повеселевшая, распахивает крышку и достает из ящика, один за другим, дюжину свертков, на каждом из которых написано имя. Фрейлины разбирают свои свертки; самый крупный Кэт Астли уносит в спальню королевы. Все мы разрываем обертки и показываем друг другу свои обновки: подарки оказываются одинаковыми – по паре золотых браслетов. Есть здесь браслеты и для меня, маленькие, словно на детскую руку. Я подношу их к свече, чтобы получше разглядеть тонкую работу французского ювелира, чье клеймо стоит на внутренней стороне каждого украшения.

Кэтрин собственный сверток не открывает, а незаметно прячет под юбки. Мне тоже не терпится узнать, что там. Должно быть, записка, в которой Хертфорд сообщает о скором возвращении. Очень надеюсь – ведь это положит конец мучениям моей бедной сестры; хотя, конечно, остается вопрос, как признаться королеве. Но, мне кажется, приезд Хертфорда решит и эту задачу. Он вернется, объяснится, и все будет хорошо. Если повезет, нам разрешат покинуть двор: вот будет счастье!

– Китти, милая, хочу поискать здесь уборную, не составишь мне компанию? – говорю я; это предлог, чтобы остаться с ней наедине.

– Конечно, сестренка, – отвечает она.

Щеки у нее раскраснелись, глаза горят, она едва сдерживает возбуждение. Мы спешим по коридору, не очень понимая, куда идти: в этом замке никто из нас прежде не был. Наконец находим небольшую музыкальную комнату со спинетом и зажженными перед ним свечами.

Кэтрин подносит сверток к лицу, вдыхает, словно надеется, что на нем остался запах Хертфорда, а потом, улыбаясь до ушей, неловкими пальцами разрывает оберточную бумагу. Внутри – пара браслетов, таких же, как у всех остальных.

– О-о… – говорит она, и улыбка ее меркнет.

Подбирает оберточную бумагу, осматривает, проверяя, не пропустила ли письмо или записку. Однако больше в свертке ничего нет. Браслеты со звоном падают на пол, а Кэтрин закрывает лицо руками.

– Уверена, это просто предосторожность, – говорю я. – На случай, если бы сверток вскрыла не ты. Не отчаивайся, наверняка он прислал письмо! Должно быть, оно у Генри Сеймура. Пойдем, Киска, поищем его.

Она молча поднимается и идет к дверям, оставив браслеты на полу. Я подбираю их и протягиваю ей.

– Веди себя как обычно! Если не наденешь, это заметят и начнут задавать вопросы.

Покорно, словно ребенок, она протягивает руку, и я надеваю браслеты ей на запястье. Потом сама подбираю обертку и осматриваю ее со всех сторон, на случай если она что-то упустила. Но Кэтрин права: здесь ни слова от Хертфорда.

Когда мы возвращаемся, Генри Сеймур еще здесь, заигрывает с одной из фрейлин. Я отвожу его в сторону и аккуратно спрашиваю, не было ли в посылке еще чего-то для моей сестры; но он качает головой и разводит руками, и с виноватым видом одними губами отвечает: «Ничего!»

Я раздумываю, не довериться ли ему. Может быть, рассказать все и попросить его связаться с братом – на случай, если письма Кэтрин просто до него не дошли? Однако чем больше об этом думаю, тем менее это кажется вероятным. Сестра написала несколько писем: куда они могли пропасть? Намного вероятнее, что Хертфорд просто ее покинул. Не он первый, не он последний, кто бросает девушку в таком положении. И я решаю, что лучше не говорить ничего. Чем меньше людей об этом знает, тем меньше опасений, что тайна выйдет наружу… хотя рано или поздно тайное станет явным, хотим мы того или нет.

Мы переезжаем из Уэнстида в Хейверинг. Снова пакуем вещи, разбираем кровать королевы, все ее драгоценности тщательно укладываем и отдаем на попечение стражи. Бедных желтых неразлучников, совсем заморенных жарой, выносят из дома и вешают клетку на крюк, прибитый к одной из телег: так, покачиваясь на свежем воздухе, они преодолеют следующий этап нашего путешествия. Пожалуй, в подобном положении они ближе всего к свободе. Бессонные ночи на колючем соломенном тюфяке совсем меня измучили – и страшно даже представить, как их переносит Кэтрин. Но она не жалуется. Она перестала разговаривать: только отвечает на прямые вопросы, да и тут старается отделаться кивком или пожатием плеч. Королева любит путешествовать, любит, чтобы на нее глазели; Елизавету радуют толпы, что выстраиваются по обеим сторонам дороги, мечтая хоть одним глазком взглянуть на обожаемую монархиню. Ей дарят букетики полевых цветов, банки варенья, сладости, ковриги хлеба – то, что так тяжело достается простым людям; порой протягивают и больного ребенка в надежде, что королева исцелит его прикосновением.