В тени королевы

Никогда прежде я не видела у него такого блеска в глазах; и на миг – всего на миг – мне кажется, что передо мной незнакомец, похожий на Хертфорда, но иной, с неуловимо искаженным лицом. Однако вот он посылает мне воздушный поцелуй: нет-нет, это по-прежнему он, мой милый муж!

Миг – и его уже нет. Разлука с ним всякий раз терзает сердце; я беру на руки Боша и прижимаю к себе, радуясь теплу его тела. Он своими пухлыми пальчиками дергает за ленты на моем платье, а я чувствую, как глаза наполняются слезами – должно быть, это слезы облегчения.

Левина

Уайтхолл, январь 1563 года

Королева в ярости. О причинах ее гнева шепчется весь двор: Кэтрин Грей вот-вот родит второго ребенка. Как-то там бедная девочка, теперь заключенная под строгий надзор? Сэра Эдварда Уорнера сместили и заменили другим комендантом; Кэтрин, по слухам, перевели в другое помещение. Впрочем, теперь из Тауэра почти не доходят новости. Одному Богу ведомо, что с ней теперь будет? Как все они надеялись на освобождение, когда королева лежала без памяти! Левина невольно спрашивает себя, почему Бог решил пощадить ее тогда, три месяца назад, когда при дворе уже воцарился траур и все ждали объявления о наследнике. Но королева выздоровела – даже смерти оказалась не по зубам; только с тех пор она вечно в дурном настроении. Левина мысленно упрекает себя за такие изменнические и неблагочестивые мысли, однако отогнать их не может.

Сейчас они с Мэри сидят вместе с другими фрейлинами у камина, а Елизавета шепотом беседует с леди Ноллис. По большей части дамы шьют, кто-то читает, придвинувшись ближе к свечам, кто-то вполголоса сплетничает. Во дворце такой холод, что даже у тех, кто сидит у огня, мерзнут спины; время от времени кто-нибудь из дам встает, прохаживается, потирает руки, стараясь согреться. Левина кутается в шаль и смотрит в окно, где виден карниз напротив и свисающие с него сосульки в ярд длиной. Зимний свет такой тусклый, что трудно разглядеть стежки. В последнее время у Левины слабеет зрение: должно быть, дело в бесчисленных миниатюрах, в мельчайших деталях, прорисованных тонкой кистью, в крошечных драгоценностях, почти невидимых узорных тенях… И вот результат: глаза у нее уже как у старухи. Лиззи Мэнсфилд берется за лютню, но лучше бы не бралась. Дороти Стаффорд пытается научить ее новой мелодии и наконец, отчаявшись, берет у девушки лютню и показывает, как на ней играют, – у нее получается намного лучше.

Левина оглядывается вокруг себя. Нет нескольких старых лиц, появились новые, но в целом почти ничего не изменилось. На Елизавете, снова чем-то недовольной, ярко-голубое бархатное платье; лазурный оттенок подчеркивает красоту ее медно-рыжих волос, выбившихся из-под чепца. Но она худа и бледна, и кажется еще бледнее от того, что теперь втирает в кожу толстый слой белил, а на щеки наносит яркие румяна. Белое, словно мукой обсыпанное лицо и красные круги на щеках придают ей жутковато-нелепый вид. Елизавета превратилась в пародию на собственный коронационный портрет. Как видно, никто не готов сказать ей правду, а некоторые даже начали по ее примеру злоупотреблять белилами и румянами – из превратно понятой солидарности с королевой или из желания подольститься, а может, по обеим причинам. После оспы Елизавета очень подурнела. Ушла жизнерадостность и свежесть; жесткость, которая ощущалась в ней всегда, даже в детстве, но раньше придавала силу и своеобразие, незаметно превратилась во что-то иное, слишком похожее на злобу. Губы у Елизаветы теперь всегда плотно сжаты, уголки их опущены вниз, и все лицо начало обвисать. Левина много раз изучала это лицо, знает в нем каждую черточку – и теперь видит, что с каждым днем оно меняется к худшему.

Она высчитывает на пальцах возраст королевы: в этом году ей исполнится тридцать, однако выглядит она старше. Кэтрин двадцать три, Мэри скоро восемнадцать – смотри-ка, уже совсем взрослая. Как так выходит: кажется, что время еле ползет, а потом оборачиваешься, глядишь – целой жизни словно не бывало? Самой Левине сейчас сорок три: в детстве ей казалось, что люди столько не живут. Королева продолжает о чем-то тихо совещаться с леди Ноллис. Левина навостряет уши; но она сидит слишком далеко, к тому же разговор заглушает лютня. И вдруг Елизавета взрывается – кричит так, что слышат все:

– Кое-кто, похоже, решил продемонстрировать Англии свою плодовитость – показать, что без труда рожает сыновей! Вам не кажется, что для меня это оскорбительно? – Нет сомнений, она говорит о Кэтрин. – Не просто оскорбительно: это государственная измена!

При слове «измена» Мэри вздрагивает, что неудивительно, но тут же опускает глаза и с самым покорным видом вновь принимается за шитье. Она, должно быть, больше всех ждала смерти королевы, хоть никогда об этом не говорила. Левина смотрит, как ловкие пальцы Мэри вышивают на кайме узор из колокольчиков: игла снует взад-вперед, на лице выражение глубокой сосредоточенности. Что бы ни происходило в душе у Мэри, она умеет все скрывать: сказывается многолетняя тренировка.