В тени королевы

На это она смеется.

– Если бы я следовала велениям сердца, наш государственный корабль давно бы пошел ко дну!

Она берет с прикроватного столика позолоченную шкатулку, открывает и достает оттуда несколько свертков. В них оказываются миниатюры – множество миниатюр. Я слышала о коллекции королевы, но никогда еще ее не видела. Должно быть, здесь же хранятся портреты, написанные Левиной: Леттис, Кэтрин и мой собственный. Или портрета моей сестры здесь уже нет?

– Моя шотландская кузина, – говорит Елизавета, взяв в руки одну миниатюру. – Ты ведь, кажется, из тех, кто считает, что наследницей мне стоит назвать ее? – Я удивлена, что она помнит наш разговор о первородстве: ведь столько всего произошло с тех пор. – Знаешь, Мэри, я ведь ради тебя пощадила твою сестру. Были и те, кто требовал ее казни.

Хочется ответить, что слово «пощадила» здесь неуместно: Кэтрин жива, только жизнь ее немногим лучше смерти – томится в клетке, разлученная с теми, кого любит. Но, разумеется, я почтительно молчу. Тихая Мэри, послушная игрушка королевы. Если бы я умерла сейчас, и анатом вскрыл мое тело – он увидел бы, что я почернела до самых костей; так меня переполняет горечь.

Она протягивает мне крошечный портрет и спрашивает:

– Как тебе кажется, она красива?

Ясно, какого ответа ждет – я должна сказать: «Не так, как вы, мадам!». Но вместо этого говорю:

– Да, настоящая красавица.

Королева щурит глаза и сжимает губы. Я уже готовлюсь к вспышке гнева, однако, к моему удивлению, она говорит:

– Меня всегда восхищает честность. Да, верно, она красавица. – Берет с кровати еще одну миниатюру, вертит ее в пальцах. – И для моей прекрасной кузины у меня есть брачное предложение. Вот кого я собираюсь предложить ей в женихи.

Она бросает миниатюру мне, и я ловлю ее на лету.

– Дадли?! – Его портрет у меня на ладони.

– Как только сделается графом Лестером, станет для нее вполне подходящей партией.

– И вы на такое решитесь? – спрашиваю я, против воли чувствуя восхищение этой женщиной.

За окном уже распевается утренний птичий хор: заводит свою песню одинокая славка-черноголовка, к ней присоединяются трели пеночек.

– Ты сама сказала: я следую разуму, а не сердцу. Он единственный, кому я вполне доверяю. Да, решусь – ради Англии.

– Понимаю.

Но у меня мелькает мысль, что это еще и своего рода месть. Мария Шотландская, как говорят, не раз язвительно прохаживалась по королеве и «ее конюху». А теперь Елизавета выдаст ее за этого «конюха» замуж – чем не способ поставить надменную кузину на место? Щебет за окном все громче. Но неужто Елизавета в самом деле готова на такое?

Королева собирает миниатюры и убирает их обратно в шкатулку.

– Что ж, Мэри, хотя бы ты никогда не станешь угрозой моему престолу.

Ясно, о чем она: у меня не может быть детей. Я не способна произвести на свет сына – возможного наследника престола. Спрашиваю себя, намеренная ли это жестокость или королева не замечает, как больно ранят ее слова. Скорее, второе: она улыбается и гладит меня по плечу, словно сделала комплимент.

– Знаешь, Мэри Грей, несмотря ни на что, я тебя полюбила.

Мои губы словно заледенели; тщетно я пытаюсь улыбнуться в ответ.

Кэтрин

Пирго, сентябрь 1563 года

Меня выслали в эссекскую глушь. То, что мы едем в Пирго, я поняла еще прежде, чем вдалеке показался сам замок. Узнала огромный дуб на повороте. На этот дуб я не раз залезала в детстве, когда мы приезжали к дяде Джону и тете Мэри. Мы едем дальше, и я узнаю коровник, куда мы бегали по утрам, чтобы попить свежего, прямо из-под коровы, молока. Узнаю рощицу, где целовалась с дядюшкиным пажом: за это прегрешение дядя Джон на весь день и всю ночь запер меня в кладовке. Я еще легко отделалась: пажа выпороли и прогнали со службы. Дядя Джон совсем не похож на папу: тот сиял, как солнце, – а дядя Джон всегда ходил надутый и чем-то недовольный. Может быть, завидовал старшему брату.

Дядя Джон и тетя Мэри ждут нас на крыльце. Когда отдергивают полог, тетя Мэри ахает. Должно быть, я похожа на привидение – неудивительно: я проплакала всю дорогу. Дядя Джон молча протягивает мне руку и помогает выйти; губы у него сжаты в тонкую линию. Тетя Мэри хочет взять Тома, но я не отдаю. Не позволю и его у меня отнять. Тут же выстроилась в ряд прислуга: трое мужчин, три женщины и мальчишка – никого из них я прежде не видела. Для меня они не столько слуги, сколько тюремщики. Стоит тут, глупо улыбаясь, и кормилица с огромной грудью – значит, Тома все-таки отнимут. Боюсь, когда эта гримасничающая девица с отвислыми грудями подойдет забрать моего мальчика, во мне уже не останется решимости за него бороться; значит, хорошо, что я не привязалась к Тому столь же сильно, как к Бошу. По крайней мере, так я себе говорю. Но все же я мать – а мать, выкормившая своего ребенка, не может его не любить, как бы ни противилась любви.