В тени королевы

Я молчу. Вдруг понимаю, что снова плачу – а ведь, казалось, во мне совсем не осталось слез. Она протягивает мне свой платок. Крохотный кружевной платочек: море слез таким не вытрешь. Кажется, я могу сейчас затопить всю комнату и утонуть в собственных слезах. Говорят, смерть в воде – легкая смерть. Хотя откуда знать тем, кто не умирал?

Наконец она уходит, а я сажусь у окна, надеясь увидеть, как выводят на прогулку моих собак. Приходят две женщины, чтобы застелить постель и помочь мне одеться. Я подчиняюсь, словно кукла. На меня они стараются не смотреть. Тарелка с едой по-прежнему стоит на кровати.

– Теперь в часовню, – говорит одна из них.

Позволяю отвести себя в часовню. Вслушиваюсь в слово Божье, стараюсь его понять, представляю, что Джейн рядом и все мне растолковывает – но грехи давят и не дают думать. Я убираю подушку и встаю коленями на каменные плиты пола. Интересно, кто похоронен под этими плитами? Открываю рот, чтобы принять гостию. Рот наполняется слюной. Гостия на языке… в горле… во мне – и вместе с ней входит и наполняет меня благодать Божья, избавляющая от греха. Я прошу у Него прощения – Он меня слышит, я знаю. Он рядом.

После часовни сажусь писать письмо королеве. Надо мной стоит дядя Джон, у дверей дежурят две служанки. Чернила пахнут уксусом, от этого запаха меня мутит. На лист падает клякса. Недовольно поцокав языком, дядя Джон отбрасывает лист, а передо мной кладет другой. Я пишу под его диктовку: «Не смею отважиться, Всемилостивейшая Повелительница, молить вас о прощении за свое непослушание и опрометчивость, с коей я решила свою судьбу против воли Вашего Величества; лишь смиренно молю Ваше Величество проявить великодушие ко мне, самой недостойной из живущих…» – здесь я останавливаюсь, откладываю перо, и из глаз у меня снова текут слезы.

– Ладно, закончишь завтра, – говорит он и приказывает одной из женщин отвезти меня назад в мои комнаты, а другой – принести мне с кухни обед.

Она ставит передо мной тарелку и, смущенно кашлянув, говорит:

– Ваш дядюшка велел передать, что позволит принести маленького лорда Томаса, только если вы что-нибудь съедите. Пока не поедите, его не увидите.

Вспоминается милый малютка Том – крошечный кулачок, обхватывающий мой палец, щечки-яблочки, длинные ресницы – и невыносимая тоска по нему охватывает меня. Я беру кусочек сыра, кладу в рот, жую, глотаю; потом снова, и снова, а служанка уговаривает меня, как ребенка: «Ну-ну, еще три кусочка, и маленький лорд Томас будет с вами!». Но я чувствую: каждый кусок снова наполняет меня грехом. К тому времени, когда приносят сына, моя душа опять черным-черна – сквозь этот мрак я едва вижу его маленькую ручку, розовые щечки, загнутые ресницы.

Когда его снова вырывают из моих объятий, я сижу и смотрю на полупустую тарелку. Сочащийся влагой сыр, ломти ветчины с полосами сала, жирное жареное мясо – все это омерзительно, от всего воротит и мутит. Только белый хлеб, сухой и чистый, выглядит непорочным. Я отламываю горбушку, заворачиваю в салфетку и прячу среди подушек.

Одна из женщин возвращается с коробкой свечей, расставляет их по подсвечникам, зажигает и уходит. Свечи трещат и чадят, от них пахнет говяжьим жиром: дядя Джон прислал мне сальные, как видно, не желая тратить на опозоренную племянницу восковые. Эта вонь окутывает меня, проникает под кожу. Я задуваю свечи, ложусь в постель и смотрю, как сгущается тьма, и слушаю, как скребут по стеклу древесные ветви. Грех лежит в желудке, тяжелый, будто свинец.

Просыпаюсь от того, что меня зовет Джейн. «Кэтрин, я здесь!» – говорит она. Ласковая рука гладит меня по голове. Потом вижу сияние: оно все ярче, ярче – кажется, вот-вот ослепит; в сиянии открывается рана, а вокруг раны постепенно проступает тело. Пронзенные кровоточащие руки, взгляд, полный любви. Целую эти руки, эту рану, прижимаюсь лицом к этому телу. Я слышу голос, говорящий без звука, но яснее всякого человеческого голоса: «Кэтрин, благословляю для тебя хлеб сей; он станет телом Моим, и ты сможешь вкушать его без греха». Миг – и все исчезает.

– У меня новости от Хертфорда, – напряженным голосом говорит дядя Джон. – Он вместе с Бошаном в Хэнворте, оба здоровы и благополучны. Он прислал тебе это.

И передает мне книгу – книгу стихов, которую мы читали друг другу.

– Ни письма, ни записки? – спрашиваю я, подняв на него взгляд.

За прошедший месяц мы едва обменялись двумя словами. Нельзя сказать, что дядя Джон не пытался – скорее, я разучилась разговаривать с людьми.

Сейчас он не отвечает, и это наводит на мысль, что письмо все-таки было.

– Я беспокоюсь о тебе, – говорит он. – Ты совсем не ешь.

Неправда, ем – ровно столько, чтобы мне не запрещали видеться с сыном.