В тени королевы

Интересно, как выглядят мои племянники? С ними я тоже никогда не встречалась. До последнего года, пока сестру не перевели, от нее изредка приходили письма. Строго говоря, никому писать ей не дозволялось. Но дядя Джон сделал поблажку: «сжалился надо мной» – так писала Кэтрин. Все, что я помню о дяде Джоне, утверждает в мысли, что жалости от него не дождешься: если он стал мягче к Кэтрин, то, должно быть, не ради нее самой, а надеясь что-то выиграть для себя от ее тюдоровской крови. Я сделалась циничной – этому удивляться не приходится. Письма Кэтрин разбили бы мне сердце, не будь оно уже разбито: в них почти не видно прежней Кэтрин, по большей части какие-то путаные излияния о Джейн, Святом Духе, Теле Христовом… Боюсь, в заточении она лишилась рассудка. Однако теперь дядя Джон скончался, Кэтрин держат под строгим надзором в чужом доме – и писем больше не будет.

Я стараюсь представить себе племянников, их круглые личики – но, может быть, и не круглые, а длинные и узкие? Пухлые ладошки – или худенькие? Бош представляется мне копией матери: эта идея почерпнута с портрета, который я до сих пор ношу под платьем и на котором мать с сыном – одно лицо. Каков младший, не знаю совсем, но воображаю его похожим на Джейн: каштановые волосы, такие же глаза. Кэтрин в одном из писем упоминала об их сходстве. Я бесконечно тоскую по этим обломкам своей уничтоженной семьи и жажду с ними воссоединиться. Бошу скоро четыре, его брату три. Повинуясь недоброй воле царственной кузины, я таскаюсь вместе с двором из одного дворца в другой – время же утекает, словно вода сквозь пальцы. Кап, кап, кап: так звучит моя жизнь. Я не создана для постоянных переездов, разлук, треволнений. Все, чего я хочу – чтобы меня оставили в покое, дали жить где-нибудь тихой жизнью; но Елизавета вцепилась в меня, как коршун, а значит, мне суждено состариться во дворце, среди сочащихся ядом придворных, и это еще в лучшем случае.

В часы самого глубокого отчаяния я по-прежнему спрашиваю себя, что бы сделала Джейн. Она бы стойко приняла свою участь – так поступаю и я: беру себя в руки, затягиваю шнуровку нарядных платьев, не обращая внимания на неотступную боль в искривленной спине, и делаю все, что от меня требуется. А еще Джейн считала бы, что происходящее – воля Божья. Но с этим я согласиться не могу; мне недостает глубокой веры Джейн. Я давно уже поняла, что ни новая вера, ни новый завет не изменили людей – и на меня по-прежнему смотрят как на дьявольское отродье. Неужто надо верить, что в том и заключена Божья воля?

– Мэри, опять ты грезишь наяву! – В дверях стоит Пегги. Я застыла с ложкой в руке, уставившись в пространство – такой она меня и застала. – Где ты была? Должно быть, за много миль отсюда!

Фрэнсис Мотэс громко фыркает. Она скоро выходит замуж и покидает двор: приятно будет наконец от нее избавиться. Я вижу, что сахар у меня сгорел, и, спрятав ладони в рукава, чтобы не обжечься, снимаю горшок с огня.

– Ну вот, сахар пережгла, – злорадно сообщает Фрэнсис. – Ты вообще что-нибудь способна сделать как следует?

Глядя ей в глаза, беру кувшин с водой и медленно, растягивая удовольствие, выливаю воду в ее горшок. Содержимое горшка шипит и брызгает во все стороны горячим сахаром.

– Ах, какая жалость! Теперь и твой сахар испорчен.

Фрэнсис негодующе ахает, Леттис смеется. А я не понимаю, как до такого опустилась, как дошла до мелочной злобы? Хотелось бы мне быть выше этого – но мстительный бесенок не дает покоя. Хорошо, что Фрэнсис скоро уедет: только ведь ей на смену придут другие. Что ни делай, обязательно найдутся рядом те, кто не видит во мне человека.

Пегги подходит ближе и шепчет мне на ухо:

– В аптекарском огороде тебя ждет Киз.

– Киз? – переспрашиваю я. – Зачем он здесь, в Виндзоре?

– Он не сказал. Приехал и хочет с тобой поговорить.

– Что-то с Кэтрин?

Она пожимает плечами.

– Скажу, что тебе понадобилось отойти, потому что… ну, что-нибудь придумаю. Давай, беги!

Я торопливо иду через сад, тщетно гадая, что привело Киза сюда из Вестминстера. Может быть, хорошие новости, но, скорее, дурные – в последнее время они обычно дурные. Думаю о том, что еще за несчастье могло обрушиться на сестру или ее сыновей, и иду все медленнее. Входя в огород, уже едва волочу ноги, и переставлять одну за другой кажется мне почти непосильной задачей.

Здесь никого нет, только пара садовников пропалывает клумбы. Я прохожу мимо них и через арку, увитую благоухающим жасмином, попадаю в аптекарский огород. Киз ждет на каменной скамье в тени тисовой изгороди. Он меня пока не видит; и я останавливаюсь на мгновение, гадая, что за новость сейчас на меня обрушится. Киз сорвал цветок лаванды, обрывает с него голубые лепестки и растирает между пальцами, а потом, поднеся сложенные ладони к лицу, с закрытыми глазами вдыхает их аромат. Вокруг перелетают с куста на куст и щебечут синицы. Я не двигаюсь с места, завороженная сценой, и тревога моя немного успокаивается: вряд ли он сидел бы так безмятежно, если бы принес дурную весть.