В тени королевы

Королева плотно сжимает губы и потирает лоб. Кажется, этот жест говорит о сострадании.

– Выйдя замуж за простолюдина, я сама стала никем. Пожалуйста, дайте мне хотя бы крохотный шанс на счастье. Это никому не принесет вреда.

Она закрывает глаза, потом медленно открывает – и я позволяю себе вообразить, что ее разжалобила.

– Умоляю вас, не заставляйте меня страдать из-за прегрешений моей сестры!

Она глубоко вздыхает и говорит очень тихо:

– Ах, Мэри, если бы я могла!.. – А потом громче, так, чтобы слышали все: – Если подобное поведение сойдет тебе с рук, весь мир решит, что можно обвести меня вокруг пальца и получить прощение!

– Но ведь и у вашего величества были ошибки юности…

Слова слетают с моих губ сами, помимо воли – и тут же внутри сжимается тугой ком ужаса. Такого королева не простит. Она не терпит, когда ей напоминают о собственных слабостях – мне это известно лучше, чем кому-либо еще.

– Уведите ее! – приказывает она, отвернувшись от меня.

Стражник берет меня за плечо и тащит прочь из зала. Я оборачиваюсь и кричу из последних сил:

– Пусть ваша совесть не знает покоя за все страдания, что вы причинили семье Грей!

Кэтрин

Кокфилд-Холл, январь 1568 года

Врач надрезает тонкую кожу на сгибе локтя. Я думаю о ране Христовой, о том, как на белоснежной коже расцветает алый цветок, и катятся лепестки. Рубиновая струйка медленно стекает в чашу: еще и еще, пока не вытечет вся проклятая кровь Тюдоров. Закрываю глаза и стараюсь вызвать перед мысленным взором сценку, которую видела вчера в окно: малыш Том, смеясь взахлеб, скакал по саду верхом на метле, служившей ему вместо коня, а за ним, словно стая гончих за оленем, бежали мои собаки.

Вчера? В моем сознании сейчас лето, но, судя по ледяным узорам на окнах, на дворе середина зимы. Не пойму, когда же я видела Тома в саду? Все забывается, ничего не могу удержать в голове; порой просыпаюсь и думаю, что все еще в Пирго. Или даже в Тауэре, и милый мой Хертфорд от меня всего в нескольких ярдах. А потом с болью в сердце вспоминаю, что его здесь нет, и с удивлением обнаруживаю себя в незнакомом месте. Приходится спрашивать у служанок, где я. Сценка перед глазами меркнет, и звонкий смех Тома тает, тает вдали.

– Тише, – говорю я служанке, которая чем-то звякает возле умывальника. – Я не могу расслышать моего мальчика.

– Лорд Томас спит, миледи, – отвечает она.

– Разве он не в саду?

Трудно разобраться в путанице мыслей. Ах да: сейчас зима, в саду я видела Тома только в своем воображении. Еще вспоминаю, что врач ушел, и замечаю, что рука у меня перевязана.

– Ох, снова я все перепутала. Скажи мне, Люси, где мы?

– Миледи, я не Люси. Меня зовут Мод, и мы в Саффолке, в Кокфилд-Холле, на попечении сэра Оуэна Хоптона.

– Мод, – повторяю я.

Да, верно, Мод. Вспоминаю, что она мне нравится. Но все остальное непонятно.

– Я думала, мы в Ингестоне?

– Нет, миледи. Оттуда мы уехали уже довольно давно, сначала пожили немного в Госфилд-Холле, потом поселились здесь.

– Я мать короля.

– У нас нет короля, миледи, – мягко отвечает она. – Вот уже десять лет нами правит королева Елизавета.

– Моя кузина.

– Должно быть, так, миледи.

– А Том? Где он? – Меня вдруг пугает, что его нет рядом.

Мод садится рядом, берет меня за руку.

– Не волнуйтесь о лорде Томасе. Он спокойно спит там, в соседней спальне.

Но страх не уходит: кажется, память играет со мной странные шутки.

– Мод, сколько лет прошло? – спрашиваю я. Пытаюсь вспомнить места, о которых она говорила, – и не могу, все ускользает. А сколько лет сейчас Тому? – Сколько лет моему сыну?

– Пять, миледи. Чудесный мальчик, здоровый и крепкий.

– Пять? Но когда… кто украл все эти годы?

Она подносит ко мне чашку, от которой поднимается пар.

– Может быть, выпьете бульона?

Мясной запах, от которого воротит. Один только запах наполняет меня грехом. Я медленно качаю головой.

– Ну хоть глоточек! Вам сразу станет легче.

– Мод! – Я хватаю девушку за руку. – Позаботься о нем, когда…

По ее испуганному лицу ясно, что она прекрасно меня поняла. Мод, как и я, знает, что мне недолго осталось.

– Обещаю, – отвечает она.

Меня охватывает внезапный ужас. Соскальзываю в бездну; память моя уже рухнула туда, а скоро рухну и я сама. «Я научу тебя умирать, – шепчет рядом Джейн. – Научу умирать… Научу умирать…» И Христос – светлый, как солнце, с белоснежной кожей, на которой расцветает алый цветок и падают, падают, вечно падают лепестки. Он здесь; Он мне улыбается.

– Мод, помоги мне встать на молитву.

Говоря это, я не знаю, где найду силы подняться с кровати. Ловкие руки Мод обхватывают меня за талию; удается пройти несколько шагов, а потом я падаю на колени на молитвенную подушку. Пробормотав молитву, извлекаю кусочек белого хлеба, спрятанный в складках платья, и, закрыв глаза, держа в уме образ Христа, кладу его на язык. Рот наполняется слюной; хлеб разбухает и растет во мне – вот он уже с мой кулак, вот с дыню, вот больше живота, в котором я носила дитя, вот больше самой земли и всего, что на ней. Я глотаю этот хлеб; как можно им не насытиться?