В.В. Тетрадь с рисунками на полях

Ганцзалин глядел на него недоумевающе: им-то какое до этого дела?

– Благородному мужу, – отвечал Загорский, – есть дело до любой несправедливости под солнцем. В противном случае он перестает быть благородным мужем. Что же касается Василия Васильевича и его прекрасной соседки, нам уже пора идти в вагон-ресторан, мы ведь договорились вместе пообедать.

И он вышел вон из купе. За ним плелся недовольный Ганцзалин, который ворчал, что кто с барышней ужинает, тот должен ее и обедом угощать, а так им теперь наверняка придется платить и за Верещагина, и за мисс Остин. Загорский терпеливо отвечал, что у Верещагина денег нет, так что платить за него все равно придется им.

– Да, но барышне ведь вернули ее деньги, – не унимался помощник. – Пускай она за себя и платит.

– Ты рассуждаешь, как ся́ожэ́нь[8], – строго заметил господин. – Ни благородный муж, ни джентльмен не могут позволить себе подобной философии.

– Это не философия никакая, а житейская мудрость, – не отступал китаец.

– Подобные мудрости – привилегия дураков, – решительно завершил спор Нестор Васильевич.

Войдя в вагон-ресторан, они никого там не обнаружили. Точнее сказать, обнаружили только множество незнакомых им пассажиров, среди которых не было ни Верещагина, ни мисс Остин. Тогда они сели за столик и истребовали у официанта меню.

– Однако наши друзья запаздывают, – с некоторым беспокойством заметил Ганцзалин. – Что бы это могло значить?

Коллежский советник, однако, сохранял полную невозмутимость.

– Нет никаких оснований для тревоги, – заявил он. – Как ты, конечно, помнишь, Верещагин – художник, а мисс Остин – молодая интересная барышня. Теперь ты понимаешь, о чем речь?

Помощник, однако, отвечал, что он даже боится догадываться, что именно имеет в виду господин.

– Напрасно, интеллектуальные упражнения еще никому не вредили, – назидательно заметил Загорский. – Если бы ты подумал самую малость, ты бы вспомнил, что художники любят писать портреты очаровательных дам, а барышни обожают, когда их увековечивают на холсте. Наши друзья опаздывают, потому что у них сеанс.

– А как же он будет писать ее портрет, если у него нет ни холстов, ни красок? – ехидно осведомился китаец.

– В Хэлпере я купил ему блокнот и карандаши, этого вполне достаточно, – отвечал Загорский.

Не прошло и пяти минут, как на пороге вагона-ресторана возник Верещагин.

– Похоже, вы попали пальцем в небо, – заметил китаец. – Василий Васильевич один, барышни с ним нет.

– Не спеши с выводами, – парировал коллежский советник.

Верещагин подошел к ним и опустился на стул напротив Загорского.

– Вы слегка задержались, – мягко попенял ему Нестор Васильевич.

– Я писал портрет мисс Остин, – несколько смущенно отвечал художник.

Коллежский советник бросил на Ганцзалина выразительный взгляд, тот скорчил рожу.

– А где же сама барышня? – продолжал Загорский.

Верещагин отвечал, что барышня сейчас подойдет.

– Вы оставили ее одну? – нахмурился Нестор Васильевич. – А как же наш уговор?

Художник только руками развел с раздражением. Помилуйте, что он мог поделать? Девушке надо переодеться к обеду, не мог же он сидеть в это время в купе. Кстати сказать, господин Загорский оказался неправ, когда говорил, что вещей мисс Остин не найдут. В Гранд-Джанкшен нашлись и вещи, и билет, и даже деньги. А вот им пришлось покупать все заново.

– И на старуху бывает проруха, – согласился Нестор Васильевич. – К слову, в Гранд-Джанкшен вы ходили на телеграф. Позвольте узнать, зачем?

И он взглянул прямо в глаза Верещагину. Тот, однако, не смутился.

– Я послал телеграмму моему агенту, – отвечал он, – сообщил что опоздаю на несколько дней, чтобы он не волновался. Мне ведь еще с президентом Рузвельтом встречаться, нехорошо было бы обмануть его ожидания.

Коллежский советник задумчиво кивнул. Вероятно, Рузвельт недурной человек, однако править ему придется в тяжелые годы.

– Почему? – заинтересовался Верещагин, откладывая в сторону меню.

– Зря он с япошками путается, – опередил Загорского Ганцзалин, немедленно завладев меню, словно боялся, что сейчас его унесут со столика, и он уж больше никогда в жизни не сможет пообедать. – Рано или поздно мы дадим узкоглазым по сусалам, ну, и Америке тоже достанется.

Верещагин недоверчиво покачал головой: неужели он думает, что в ближайшие годы дойдет до войны? Всенепременно дойдет, ответствовал китаец, и очень скоро к тому же.

– В это трудно поверить, – заметил художник. – Все же невозможно сравнивать Россию и Японию, это все равно, что слон и мышь.

Помощник Загорского заявил, что сравнение неуместное: слоны боятся мышей, а Россия чихать хотела на японского микадо. Что же касается войны, то она будет, и будет непременно.

– Ганцзалин у нас великий политик, как он сказал, так, значит, тому и быть, – несколько насмешливо заметил Загорский.

Помощник хотел было огрызнуться, но не успел – в вагон-ресторан вошла Мэри Остин. На ней было изящное фиалковое платье в пол, руки обнажены до плеч, глаза горели веселым зеленым огнем, она покусывала губы, как бы удерживаясь от того, чтобы не засмеяться.