В.В. Тетрадь с рисунками на полях

– Затем, чтобы доказать свою моральную правоту, – отвечал господин. – У Пушкина было множество дуэлей, и все участники вышли из них целыми и невредимыми. Вообще говоря, в те времена принято было не целиться в противника, а стрелять в сторону. Один Дантес повел себя, как последняя свинья и почему-то решил непременно убить нашего национального гения. Впрочем, мы отвлеклись от темы. Что там дальше с Рузвельтом?

Оказывается, помимо купания президент обожал быструю ходьбу, причем ходил так скоро, что за ним не мог угнаться никто, кроме его друга, спортсмена и врача Леонарда Вуда.

Нестор Васильевич был несколько озадачен.

– Вероятно, речь идет о спортивной ходьбе, – сказал он Ганцзалину, – думаю, Вуд приохотил к ней Рузвельта. Меня, впрочем, удивляет не это. Я слышал, что президент страдает астмой. Каким же образом он может заниматься столь активным спортом?

– Клин клином вышибают, – отвечал помощник. И, подумав, добавил: – Жить захочешь – до Южного полюса добежишь.

Удивительнее всего, однако, было, что пацифист Верещагин всерьез увлекся фигурой Рузвельта, который по сути своей был поклонником войны и использовал любые средства для достижения своих целей на международной арене. Возможно, русского художника притягивало патологическое бесстрашие американского политика, который, кажется, не понимал, что смерть может настигнуть не только любого из избирателей, но и самого президента.

– Скорее всего, Верещагин просто не знает, что представляет собой этот самый Теодор Рузвельт, – подытожил Нестор Васильевич. – Впрочем, это неважно, пусть встретится, это пойдет ему только на пользу.

Встреча состоялась в Голубой гостиной Белого дома. Несмотря на все свои спортивные достижения, американский президент оказался близоруким, полным, хотя и достаточно высоким человеком.

– Не знал, что бывают жирные спортсмены, – заметил Ганцзалин.

– Не жирные, а полные, – поправил его Загорский, – а, впрочем, и жирные бывают тоже, например, шахматисты. Шахматы ведь тоже спорт, во всяком случае, с тех пор, как в тысяча восемьсот восемьдесят шестом году там установили звание чемпиона мира.

– А что, чемпионы бывают только в спорте? – удивился помощник.

– Разумеется, – отвечал коллежский советник. – Где ты видел чемпиона мира по живописи и литературе, не говоря уже про чемпионов по физике и химии?

Рузвельт крепко пожал руку Верещагину и сказал, что очень рад познакомиться с таким известным русским художником.

– А господин Верещагин был очень рад познакомиться с таким известным американским президентом, – захихикал Ганцзалин.

– Да дашь ты, в конце концов, закончить историю Василию Васильевичу? – свирепо осведомился коллежский советник. – Или я тебя прямо сейчас упакую в виде посылки и отправлю обратно в Китай почтовым пароходом!

Ганцзалин умолк, а Верещагин заметил, что, собственно, рассказывать-то особенно и нечего.

– Я напомнил Рузвельту, что хочу написать картину о битве у холма Сан-Жуан[9] на Кубе, а он, в свою очередь подтвердил готовность позировать, а также пообещал предоставить мне все нужные сведения об этом сражении. Он спешил и потому попросил меня прийти сегодня еще раз, к семи вечера, для более подробной беседы.

Загорский кивнул. Василия Васильевича можно только поздравить: очевидно, он в самом деле понравился президенту, раз уж тот пригласил его на рандеву в тот же день.

– Жаль-жаль, – внезапно проговорил Ганцзалин с мечтательным видом.

– Чего тебе жаль, разбойник? – Нестор Васильевич с преувеличенной суровостью нахмурил брови.

– Жаль, что мы не продажные чиновники, – отвечал помощник. – Представляете, сколько можно было бы извлечь выгоды из нашего знакомства с президентом?!

Нестор Васильевич отвечал, что они, вне всяких сомнений, еще извлекут выгоду из знакомства с президентом, только это будет не их личная выгода, а польза для России.

– Ну, а вы? – спросил Верещагин. – Удалось ли вам что-то узнать относительно чертежей покойного инженера?

Загорский и китаец при этих словах переглянулись. Да, им удалось, но результат, как это бывает в науке, оказался отрицательным.

– Что вы хотите этим сказать? – удивился художник.

Оказывается, они добрались до главпочтамта и стали выяснять, приходили ли на имя Эндрю Джона Тимоти какие-нибудь почтовые отправления? Выяснилось, однако, что ничего на его имя не поступало – ни писем, ни бандеролей.

– И что это может значить? – нахмурился художник.

Загорский отвечал, что значить это может все, что угодно. Например, что осторожный инженер послал чертежи на имя другого человека, ну, хотя бы самого Верещагина.

– Но почему он мне этого не сказал?

Коллежский советник пожал плечами.

– Может быть, не хотел вас обременять, может быть, недостаточно вам доверял. Вы могли бы добраться до Вашингтона, тут он вам все рассказал бы, после чего вы благополучно получили бы бандероль с чертежами.

– Выходит, мне теперь самому нужно явиться на главпочтамт?

– Нет, не нужно, – отвечал Загорский. – Дело в том, что на ваше имя тоже никакой почты не приходило.

Несколько секунд художник оторопело молчал, переводя взгляд с китайца на Загорского и обратно.