Вавилон - 17. Падение башен. Имперская звезда. Стекляшки

В городе воцарилась тишина. Затем неотчетливая жизненная форма, чья плоть была всего лишь светочувствительным вирусом, способным видеть в диапазоне от звезды, расширившейся в Новую, до нейтрино размером в одну миллионную микрона, существо, периодически возникающее из частиц ионизированного водорода, свободный фотон, кружащийся среди галактик вечность напролет — это существо робко спросило из глубин ледяного межгалактического пространства, бывшего его домом: «А может ли что-нибудь помешать им взять... эти работы?»

Тройственное Существо отозвалось: «Не забывайте, что эти работы созданы самыми восприимчивыми разумами Земли и никогда не придут к простым людям, как, скажем, книга или периодика, а среди наших четырех агентов постоянно будет предатель — сам Лорд Пламени».

А на другом краю Вселенной...

...как она прекрасна, когда солнце сквозь треснутое стекло играет в ее распущенных волосах, как прекрасны ее закрытые глаза, ее оливковые веки, темнее лица и всей остальной кожи, которая тоже прекрасна своим медовым отливом и румянцем, напоминающим плод кхарбы — уже не белый, но еще не розовый, далекий от пятнисто-оранжевой спелости. Ее кожа прекрасна и своей текстурой: она похожа на коричневатый полированный камень там, где ее туго натягивает поднятое колено, а на расслабленном, спокойном теле она подобна бархату.

Трещина в оконном стекле бросает ломаный росчерк тени на половицы, на постель, на смятые простыни, на ее живот. Ее рот чуть приоткрыт, зубы слегка голубеют в тени верхней губы.

Как она была прекрасна среди длинных фиолетовых теней, падавших на набережную, где он гулял с ней прошлым вечером, прекрасна в ртутном свете фонаря, под которым они остановились поболтать с приятелем...

— Итак, ты все-таки женился, Вол. Я почему-то так и думал. Мои поздравления.

— Спасибо,— сказали они в один голос. Его низкий тенор и ее богатое контральто вместе звучали как музыка.— Ренна, это мой друг Кайно. Кайно, моя жена Ренна,— это он произнес один, как сольный инструмент после хора, продолжающий симфонию.

— Думаю, теперь тебе нечего делать в нашей банде,— Кайно поковырял грязным пальцем в еще более грязном ухе.— Впрочем, ты никогда по-настоящему и не был ее членом. Теперь ты можешь сидеть и писать стихи, как всегда хотел, и радоваться жизни,— в тот момент, когда грязный парень непонятного возраста произнес слово «жизнь», он смотрел прямо на нее, и в его глазах на миг, подобно пламени, полыхнул отсвет ее красоты.

— О да, Кайно, я не гожусь для банды,— согласился Вол.— Помнишь Джофа? Из-за этих дебильных разборок между ним и мной я решил, что сейчас самое время развязаться с недами. Через пару деньков мы двинемся на материк. Мы слышали, там появилось место, которое стоит посмотреть.

Кайно поводил босым пальцем ноги по булыжной мостовой.

— Я не собирался поминать Джофа, но раз уж ты сам заговорил, я, пожалуй, скажу, что скипеть из Котла — это хорошая мысль. Потому что он — человек банды до корней своих гнилых зубов,— он кивнул и улыбнулся, как бы извиняясь.— Ладно, я пошел, а ты пригляди, чтобы она не попадалась на глаза Джофу,— он показал на Ренну.

Вол взглянул на нее, на ее смуглую кожу, побледневшую в ртутном свете фонаря. Кайно ушел, а она была...

...снова прекрасна среди теней, когда они шли по темным улицам Адского Котла, пока не свернули в таверну-пансион, прекрасна даже тогда, когда остановилась в коридоре и темнота сомкнулась вокруг нее, скрывая подробности. Вот кто-то открыл дверь в конце коридора, и оттуда выплеснулся желтый свет, очерчивая ее силуэт. Она сделала шаг вперед и снова исчезла из его глаз, но у него оставались руки, которые чувствовали трепет ее тела и говорили ему, что оно прекрасно, все без изъятия — и талия, и грудь, и шея, и подбородок... Они вошли в комнату рука об руку.

На стене висел рисунок, который она подарила ему — красный мелок по коричневому картону. На шатком столике у окна лежала пачка бумаги. На верхнем листе был окончательный набросок стихотворения, рисовавшего ее портрет в изысканном стиле и ярких образах.

Он сел, скрестив ноги, на смятой постели, согретой их телами. Ренна лежала рядом с ним, а он смотрел на нее до боли в глазах, не смея пошевелиться, любовался прелестью ее дыхания, легким трепетом ноздрей, шеей, тающей в тени, и еле заметным дрожанием кожи над ключицами. Его глаза наполнились слезами восторга, совершенно ослепившими его на несколько мгновений.

Когда он смог снова взглянуть на окно, то нахмурился: вечером оно не было разбито. В окно был брошен какой-то предмет.

Осколки стекла блестели на бумаге. («Я хотел бы, чтобы вот так сверкали мои слова»,— подумал он.) Он поднял камень, завернутый в бумагу, развернул и прочел слова, написанные расплывшимися чернилами. В них не было сверкания. Словно молот ударил в твердый шар страха, который он давно носил в себе, ибо записка гласила:

«После тебя наткнулся на Джофа. Он догребется до тебя. Сказал, что сожрет тебя без соли. Рви когти — он это в натуре. Кайно».