Вечер и утро

— Мы же не используем выпас сами, так что местных нельзя винить.

— Верно, — согласился Сигефрит, — но если мы допустим, чтобы луг сделался общим достоянием, в будущем, когда он понадобится нам для себя, могут возникнуть некоторые затруднения…

Брат Уигферт, только что вернувшийся из Винчестера, перебил казначея:

— Братья, простите, что вот так вмешиваюсь, но есть кое-что гораздо более важное, о чем, как я считаю, нужно поговорить незамедлительно.

Сигефрит вряд ли мог отказать ему после столь убедительного начала:

— Хорошо. Мы слушаем тебя, Уигферт.

Уинстен оживился. Он долго решал, не отбыть ли в Винчестер на Пасху — ведь там король, и все происходит так близко к дому… В конце концов он предпочел остаться в Кентербери, чтобы не пропустить ничего мало-мальски значимого, но теперь был рад послушать свежие сплетни.

— Как вам известно, я побывал при королевском дворе, — сказал Уигферт. — Многие донимали меня расспросами по поводу того, кто станет следующим архиепископом Кентерберийским.

Сигефрит насупился:

— С чего бы людям задавать тебе этот вопрос? Или ты хвастался своими мнимыми полномочиями? Ты же просто сборщик податей!

— Так и есть, — подтвердил Уигферт. — Но когда ко мне обращаются, я обязан выслушать, иначе выйдет невежливо и недостойно монашества.

Почему-то Уинстена начали терзать скверные предчувствия.

— Да ладно вам! — встрял он, раздосадованный этим пустячным спором. — О чем тебя спрашивали, брат… брат…

Он сообразил, что не помнит, как зовут монаха, побывавшего в Винчестере.

— Милорд, мы с тобой хорошо знакомы. Меня зовут Уигферт.

— Ну да, разумеется. Так о чем тебя спрашивали?

Уигферт поджал губы, посмотрел исподлобья на епископа — и выдал:

— Меня спрашивали, почему мы терпим епископа Уинстена. Мол, он совсем не годится в архиепископы Кентерберийские.

Вот, значит, как?

— Не им судить! — презрительно бросил Уинстен. — Только папа присуждает пыльник.

Уигферт недоуменно уточнил:

— Ты хотел сказать — паллий?

Уинстен понял, что оговорился. Расшитый пояс, которым папа римский одаривал новых архиепископов в знак своего расположения, звался именно паллием[54]

.

— Я так и сказал! — Смущенный, Уинстен не желал признавать свою ошибку.

— Брат Уигферт, — позвал казначей, — а тебе не объясняли, почему возражают против епископа Уинстена?

— Объясняли.

Мгновенно стало тихо, и беспокойство Уинстена усилилось. Он не ведал, что сейчас будет сказано, и в этом неведении таилась опасность.

Уигферт многозначительно оглядел капитул и повысил голос, чтобы все братья наверняка его услышали:

— Епископ Уинстен болен срамной болезнью.

Началось сущее столпотворение, все заговорили одновременно.

Уинстен вскочил:

— Это ложь! Наглая ложь!

Сигефрит тщетно пытался угомонить братьев, но те успокоились, лишь когда утомились от собственных криков.

— Епископ Уинстен, — казначей повернулся к гостю, — тебе есть что сказать?

Умом Уинстен сознавал, что нужно сохранять хладнокровие, вот только сердце требовало спорить и карать.

— Да, я скажу! У брата Уигферта есть жена и ребенок в деревне Тренч на западе Англии, так что этот блудливый монах не заслуживает доверия!

Уигферт равнодушно заметил:

— Даже будь это смехотворное обвинение правдой, оно никак не проясняет состояние здоровья епископа.

Уинстен сразу понял, что ошибся, вздумав напасть на противника. Он исходил из библейского правила «око за око», но это было зря. Неужели он теряет хватку? Что с ним творится, в самом деле?

Он медленно сел:

— Откуда другим знать о моем здоровье?

Едва эти слова слетели с его уст, он догадался, что снова сделал ошибку. В споре нельзя задавать вопросы — так ты отдаешь преимущество сопернику.

Уигферт не упустил такую возможность:

— Епископ Уинстен, твоя любовница, Агнес из Ширинга, умерла от срамной болезни.

Уинстен растерянно молчал. Агнес не была его любовницей — он пользовал ее разве что от случая к случаю. Он знал, что женщина умерла, об этом сообщил в письме дьякон Итамар. Но дьякон не вдавался в подробности, а сам Уинстен не счел нужным уточнить.

— Один из признаков такой болезни, — продолжал Уигферт, — спутанность рассудка: забываются имена, люди путаются в словах. Как ты, когда говорил о пыльнике вместо паллия. Постепенно становится хуже, и страждущий сходит с ума.

Уинстен наконец обрел голос:

— Неужели меня осудят за то, что я ненароком оглотнулся?

Монахи засмеялись, и Уинстен выругался про себя: он хотел сказать, что оговорился, но язык его подвел — и прилюдно унизил.

— Я не схожу с ума! — взревел он гневно.

Уигферт еще не закончил:

— Самый же верный признак болезни — большая красная шишка на лице или на шее.

Рука Уинстена невольно метнулась к горлу, и епископ сообразил, что этим движением приговорил себя.

— Не пытайся спрятать свой нарыв, милорд.

— Это просто прыщ! — Уинстен неохотно опустил руку.

— Дайте взглянуть. — Брат Фортред подошел к Уинстену, и епископ замер в неподвижности: прогонять лекаря было бы очередной ошибкой.

Фортред выпрямился: