Век диаспоры. Траектории зарубежной русской литературы (1920–2020). Сборник статей

Тем не менее замена русской диаспоры на русскоязычную – не столь простое решение, как может показаться, ведь далеко не все, что подпадает под более широкое определение русского диаспорического письма, на самом деле написано по-русски. Еще более проблематизирует адекватность любых определений творчество так называемых «культурных гибридов», носителей русского языка, независимо от их этнической принадлежности, которые пишут на иностранных языках, превращая свое интимное знание русского мира в «культурный продукт»517

.

Нельзя не признать степень условности многих терминов, которыми мы оперируем, изучая диаспорическое литературное творчество518

. В рамках нашего проекта мы попытались с самого начала обозначить терминологию, дать рабочее определение ключевым понятиям, что и нашло отражение во вступительной главе к этому сборнику. В сегодняшних условиях пересмотра многих научных категорий, ранее казавшихся незыблемыми и универсальными, такого рода «договор», демаркирующий концептуальную территорию, является, наверно, необходимым условием любой продуктивной дискуссии.

В заключение мне хотелось бы наметить несколько современных геокультурных контекстов, где диаспора как определенная оптика для исследования литературных тенденций может оказаться особенно актуальной. Главным образом мы сосредоточились здесь на исследовании восточно-западной парадигмы изгнания (из России на Запад). Было бы крайне интересно также систематически изучить альтернативную парадигму западно-восточной эмиграции, в рамках которой Россия предстала бы как Запад для принимающих стран Азии. В первые послереволюционные годы исход в восточном направлении был не менее значителен. Ощущали ли себя оказавшиеся на Востоке русские эмигранты носителями европейской культуры? Чувствовали ли они превосходство над окружающими азиатскими народами? Вызывали ли местные культуры их любопытство, уважение или восхищение? Относились ли они к ним как к чему-то экзотическому или же были равнодушны и пренебрежительны? Наконец, были ли среди эмигрантов такие, которые чувствовали бы столь же сильную интеллектуальную и эмоциональную привязанность к Азии, какую многие их соотечественники ощущали по отношению к Европе? Глубокое погружение в восточные религиозные практики, культуру, быт и природу, проявившееся как в картинах и литературных трудах Николая Рериха, так и в организованных им экспедициях и в его общении с видными деятелями Азии, от тибетских лам до политиков, представляет собой важный, но достаточно уникальный пример. Мы также знаем, что русские интеллектуалы, оказавшиеся волею судеб в Харбине или Шанхае, наделяли статусом «столицы русского зарубежья» исключительно Париж, мечтали публиковаться в европейских эмигрантских изданиях и таким образом на расстоянии тысяч километров поддерживать свои предполагаемые «цивилизационные основы». За исключением наследия Рериха, членов его семьи и близкого окружения, азиатские диаспоры не произвели заметного числа двуязычных и бикультурных «гибридов», кто мог бы реализовать в своем творчестве симбиоз России и Азии. Валерий Перелешин является редким примером эмигрантского поэта, искренне интересующегося китайской культурной традицией. Он переводил с китайского (включая древнюю поэму «Ли Сао») и пытался интегрировать поэтические принципы китайской поэзии, так, как он их понимал, в свои собственные стихи. Но при существующих сомнениях в уровне его владения китайским языком его частичная «китаезация» намного уступает европейскому лоску таких «западников», как В. Иванов и многие ему подобные. Нельзя не признать, что большинство эмигрантов в Азии существовали в условиях культурной изоляции. Что же говорит нам эта ситуация о русских культурных универсалиях, а именно о предполагаемой западно-восточной дихотомии русской идентичности, до сего дня эмблематизированной двуглавым орлом? Высказывался ли хоть один русский писатель об Азии как о «родине нашей мысли», подобно тому, как Герцен отзывался о Европе? В своих «Письмах из Франции и Италии» одновременно с апологией Европы, Герцен в свойственном ему снисходительном тоне пишет о далекой и неведомой ему Азии:

На Востоке, например, меняются только лица, поколения; настоящий быт – сотое повторение одной и той же темы с маленькими вариациями, приносимыми случайностью: урожаем, голодом, мором, падежом, характером шаха и его сатрапов. У такой жизни нет выжитого, keine Erlebnisse; быт азиатских народов может быть очень занимателен, но история – скучна. Мы имели против Азии великий шаг вперед: возможность, понявши свое положение, отречься от него… 519