Венедикт Ерофеев «Москва – Петушки», или The rest is silence

Едва разбил он лик Божий, правда обезображенный его носителем, – и он почувствовал, как для него самого померк этот Лик и с ним вся природа. «Не старушонку я убил, себя я убил», – говорит он в одном месте. Точно что-то переместилось в его душе, и с этим перемещением открылось все в прежнем виде и закрылось навеки то, что он знал прежде. Он почувствовал, что со всеми живыми, оставшимися по сю сторону преступления, у него уже нет ничего общего, соединяющего. Он преступил по другую сторону чего-то, ушел от всех людей, кажется – туда, где с ним одна убогая старушонка. Мистический узел его существа, который мы условно именуем «душою», точно соединен неощутимою связью с мистическим узлом другого существа, внешнюю форму которого он разбил. Кажется, все отношения между убившим и убитой кончены, – между тем они продолжаются; кажется, все отношения между ним и окружающими людьми сохранены и лишь изменены несколько, – между тем, они прерваны совершенно»[99].

Розанов. «Великий инквизитор»

Признание вины и пребывание на каторге не меняют в основе теоретических умозаключений Раскольникова. Первое время он отбывает наказание механически, с тяжелым непониманием происшедшей в его судьбе катастрофы, с притупленными обесцененными чувствами. Характерный эпизод «Эпилога» отражает внутренний и внешний конфликт героев Достоевского:

Его же самого не любили и избегали все. Его даже стали под конец ненавидеть – почему? Он не знал того. Презирали его, смеялись над ним, смеялись над его преступлением те, которые были гораздо его преступнее.

– Ты барин! – говорили ему. – Тебе ли было с топором ходить; не барское вовсе дело.

На второй неделе великого поста пришла ему очередь говеть вместе со всей казармой. Он ходил в церковь молиться вместе с другими. Из-за чего, он и сам не знал того, – произошла ссора; все разом напали на него с остервенением.

– Ты безбожник! Ты в Бога не веруешь! – кричали ему. – Убить тебя надо.

Он никогда не говорил с ними о Боге и вере, но они хотели убить его, как безбожника; он молчал и не возражал им[100].

Заветной мыслью Достоевского была непреложность осознания преступником своей вины и неправоты перед Богом и миром. Залогом спасения и немеркнущей искры Божьей в человеке – надежда последнего убийцы на то, что по иную сторону бытия его жизнь будет взвешена на иных весах, и ее земная неудача будет понята и прощена. Каторжане интуитивно чувствуют особость, «барское» высокомерное отрицание Бога, в совершенном Раскольниковым убийстве. В этом отрицании – мистическая сторона происшедшего. Раскольников, сознательно убивший в себе веру в высший порядок мира, предстает мистическим самоубийцей, свершителем тягчайшего религиозного преступления. Поэтому мотив чудесного воскресения проходит, как единственная надежда, сквозной нитью в повествовании: