Венедикт Ерофеев «Москва – Петушки», или The rest is silence

В конце концов само чувство тошноты в его физическом естестве может стать центральным жизненным переживанием с самыми неожиданными философскими и жизненными ходами. (В примечании на той же странице: «Ср. Этюд об икоте в „Путешествии из Москвы в Петушки“. Это не стилизация: Венедикт Ерофеев живет так, как учит. Можно выразить принцип его философии формулой Сартра: „Тошнит, следовательно существую“. Происходит что-то вроде того, что случилось в древности, когда добродетели язычников стали в глазах христиан скрытыми пороками, а пороки юродивого – скрытой добродетелью».)

_______________

Впрочем, что это такое – юродство? И вправе ли я смотреть на него со стороны? Почему современного человека тянет к юродству? Почему сейчас возрождается целое направление русской литературы, подпольное и юродское – движение не из Москвы в Петербург, и не из Петербурга в Москву, а «поперек и в сторону»… Всесильное государство шаг за шагом отступает перед движением – не к правам человека и не к вере отцов, а к халтуре, пьянству, воровству.

Неудержимое движение поперек и в сторону влечет к гибели народ, не сумевший отделить себя от государства, и государство, не сумевшее отделить себя от народа… И действительность, обрисованная Ерофеевым, есть не накипь, не затхлый проток, а именно фарватер русской истории. История развивается не по Сахарову и не по Солженицыну, а по Венедикту Ерофееву, т. е. юродски.

______________

Юродство – одна из форм свободы, продолжение собственной биографии в стране, где биография не допускается, а есть только послужной список. Юродство – это свобода китайца (начиная от Чжуан-цзы), свобода русского, от нищего на паперти до генералиссимуса графа Суворова-Рымникского. Есть какой-то высший разум, который иногда оправдывает и юродство. Личность, растущая без собственной сердцевины, очень часто безрассудна: чудак в Англии, юродивый в России. Рассудок стремится к стереотипу, как вселенная к тепловой смерти. Мир существует, потому что есть безрассудные противоречия. Есть люди с памятью своей первичной глубины. Есть люди с тоской по этой глубине – или хоть с «томлением по томленью», как выразился Мейстер Экхарт[115]

.

В «мрачное Средневековье» юродивый охранялся законом. За ним признавался ореол святости, духовной силы и свободы проявления веры. Его слово имело глубокий смысл и резонанс. В новое время отношение постепенно менялось. Неприкосновенность была отменена, восприятие сделалось амбивалентным. Двухслойность его проявилась в «Братьях Карамазовых», например, с одной стороны, в рассказе о сердечном участии жителей городка в судьбе Лизаветы Смердящей, с другой – в смеси гнева и презрения, звучащих в брошенном Алеше Катериной Ивановной обвинении в юродстве.