Венедикт Ерофеев «Москва – Петушки», или The rest is silence

По собственному признанию Гёте, в «Страданиях юного Вертера» отразилась почти маниакальная идея самоубийства, преследовавшая долгое время писателя, пережившего опыт несчастной любви. Гёте писал в автобиографической прозе, как в терзаниях сочинял роман, полный печальных событий, неизбежно кончившихся трагической катастрофой и смертью[166]. Но «Фауст» был написан много позднее и уже в другом состоянии. Приведем мысль Розанова, который пишет о том, что в человеке всегда жива попытка:

…высказать какую-то мучительную мысль, и когда она, наконец, высказывается, – появляется создание, согретое в высшей степени любовью творца своего и облитое немеркнущим светом для других, сердце и мысль которых влекутся к нему неудержимой силой. Таков был «Фауст» Гёте[167].

Гениальному Гёте было дано изжить себя в творчестве. Но писателей, которые противопоставлены ему в «Москве – Петушках», – Глеб и Николай Успенские, Помяловский, Гаршин, – разрушила реальность. Приведем суждения того же Розанова о жизни Глеба Успенского и о его творчестве:

Читал об ужасной страдальческой жизни Глеба Успенского («Русс. Мысль» 1911 г. лето): его душил какой-то долг в 1700 руб.; потом «процентщица бегала за мной по пятам, не давая покою ни в Москве, ни в Петербурге».

Он был друг

Некрасова и Михайловского. Они явно не только уважали, но любили его (Михайловский в письме ко мне).

Но тогда почему же не помогли ему? Что это за мрачная тайна? То же как и почти миллионера Герцена в отношении Белинского. Я не защитник буржуа, и ни до них, ни до судьбы их мне дела нет; но и простая пропись, и простой здравый смысл кричат: «отчего же эти фабриканты должны уступать рабочим машины и корпуса фабрик, – когда решительно ничего не уступили: Герцен – Белинскому; Михайловский и Некрасов – Глебу Успенскому».

Это какой-то «страшный суд» всех пролетарских доктрин и всей пролетарской идеологии.

_________________

«Нравы Растеряевой улицы» (Гл. Успенского; впрочем, не читал, знаю лишь заглавие) никому решительно не нужны, кроме попивающих чаек читателей Гл. Успенского и полицейского пристава, который за этими «нравами» следит «недреманным оком»… Мастерство рассказа есть и остается, «есть литература». Да, но как чтение

.

…Лет шесть назад друг мне передал, вернувшись из церкви «Всех скорбящих» (на Шпалерной): – Пришла женщина, не старая и не молодая. Худо одета. Держит за руку шесть человек детей, все маленькие. Горячо молилась и все плакала. Наверное, не потеряла мужа – не те слезы, не тот тон. Наверное, муж или пьет, или потерял место. Такой скорби, такой молитвы я никогда не видывала.

Вот это в Гл. Успенского никак не «влезет», ибо у Гл. Успенского «совсем не тот тон»[168].

Гёте, гению, уловившему слово в «бездонных глубинах духа» (Блок)[169], создавшему мистическое бессмертное творение, противопоставлены «литература», быт, повседневность, «кремлевская» реальность. «А у вас – все не как у людей, все как у Гёте», – говорит Веничке черноусый (84), чувствуя «коктейльный» потенциал своего собутыльника. Вторая ассоциация догадливого пропойцы – Библия: