Венедикт Ерофеев «Москва – Петушки», или The rest is silence

Хорошему человеку плохая баба иногда прямо необходима бывает. Вот я, например, двенадцать недель тому назад: я был во гробе, я уже четыре года лежал во гробе, так что уже и смердеть перестал. А ей говорят: «Вот, он – во гробе. И воскреси, если сможешь». А она подошла ко гробу – вы бы видели, как она подошла!

– Знаем! – сказал декабрист. – «Идет, как пишет. А пишет, как Лева. А Лева пишет хуево».

– Вот-вот! Подошла ко гробу и говорит: «Талифа куми». Это значит в переводе с древнежидовского: «Тебе говорю – встань и ходи». И что ж вы думаете? Встал – и пошел (172–173).

Этот отрывок интересен тем, что в нем совмещены две сцены воскресения: и Лазаря, и дочери начальника синагоги. Земная встреча сразу переводится героем в план высокой мистики. Женщина действует как оживляющая божественная сила, отнимая затем ясность существования и внутреннего мира: «И вот уже три месяца хожу замутненный…» (173).

Итак, разговор уходит в сторону от проблем алкоголя и переходит на тему любви, чем невольно или вольно повторяется течение платоновского «Symposium». «Декабрист», пропустив эпохи отдаленные, обращается к русской литературе:

Как хорошо, что все мы такие развитые! У нас прямо как у Тургенева: все сидят и спорят про любовь ‹…› Давайте, как у Тургенева! Пусть каждый чего-нибудь да расскажет… (173)

Ссылка на «Первую любовь» Тургенева, построенную именно на таком композиционном приеме, «каждый расскажет», вскоре появляется в тексте:

Про первую любовь расскажи, про Зиночку, про вуаль, и как тебе хлыстом по роже съездили – вот примерно все это и расскажи… (174)[172]

Нужно заметить, что упомянутый прием имеет очень долгую философскую и литературную традицию: Платон, Сократ, «декамероновская» традиция, в русской литературе – Достоевский, Чехов и т. д.

Обратимся к первой любовной истории. Она представляется двойной пародией: на тему воскресения от любви и на символ идеальной любви – «Дон Кихота» Сервантеса. Исходный пункт совпадает с ситуацией «рыцаря без страха и упрека». «Приятель» и Дон Кихот влюбляются в образ, в имя, в женщину, которой они никогда не видели. Любовь превращается в идефикс, и оба полностью порывают с прежним существованием. Тут сходство временно кончается и превращается в антиномию. Дон Кихот готов свершать подвиги, жертвуя жизнью во имя идеальной любви. «Приятель», напротив, «умирает»: «Помешался и лежит. Не работает, не учится, не курит, не пьет, с постели не встает, девушек не любит и в окошко не высовывается…» (173). Любовь Дон Кихота идеальна, страсть – платонична. «Приятель» требует сугубо чувственного удовлетворения: «Наслажусь, мол, арфисткой Ольгой Эрдели и только тогда – воскресюсь» (173). Результат: ослепление обоих. Дон Кихот не хочет верить, что реальная Дульсинея есть Дульсинея. «Приятель» принимает за свою мечту пьяную бабенку с улицы. Оставшись фантазером, несчастный Дон Кихот умирает. «Приятель», напротив, проведя ночь с уличной «мандавошечкой», «воскресился» и стал «человек как человек» (174).

Этот рассказ в сопоставлении с Тургеневым является явно сатирическим намеком на целомудренность тона писателя в рассказах о чувствах его персонажей. Тема «воскресения» в этом рассказе – пародия Веничкиного петушинского романа.

Вторым рассказывает Митрич. Старик, единственный из всех, сохранил живой непосредственный язык и чистоту человеческих чувств. Рассказ его о председателе с «позорной кличкой» Лоэнгрин трогает выражением жалости и сострадания. В имени «лебединого рыцаря» звучит ироническое неприятие чужого, непонятного, почти оскорбительного своей иноземной звучностью. Разберем «высокую околесицу», поведанную стариком: