Венедикт Ерофеев «Москва – Петушки», или The rest is silence

…Отчего у вас в глазах столько грусти?.. Разве можно грустить, имея такие познания! (170)

___________

Потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь (Ек. 1: 18).

Следом за Экклезиастом и Гёте Веничка «опровергает лемму» (170), которая иллюстрирует отношения черноусого с реальностью.

Авторский комментарий создателя леммы-«хреновины»: «Вечером – бесстрашие, даже если и есть причина бояться, бесстрашие и недооценка всех ценностей. Утром – переоценка всех этих ценностей, переоценка, переходящая в страх, совершенно беспричинный» (171). Итак, каждое утро «черноусого», нормального советского интеллигента, наполнено страхом, исчезающим лишь от света «господа в синих молниях» – алкоголя. Гармонические отношения с внешним миром существуют только во сне, то есть не существуют. Из этого вытекает, что его отношение к реальности – иррационально, и причина, видимо, в том, что иррациональна и абсурдна сама реальность. Именно поэтому – «лемма» всеобща, и все пьют.

Но времена переменились, и герои времени обладают новыми приметами. В Веничкином алкоголизме – отличие от всех его литературных предшественников. В XIX веке проблема заключалась в самом герое. Татьяна говорит Онегину:

А счастье было так возможно,Так близко…[170]

Все «спотыкалось» об индивидуальность «лишнего человека». Обломов проводит жизнь в лежании не от безнадежности попыток самореализации. Как антипод Раскольникову существует Разумихин, Ивану Карамазову – Алеша с его опытом деятельной любви. Но Веничкины опыты социальной и рабочей практики обречены на провал не только из‐за него самого, но и из‐за окружающих: «Барабан мы, конечно, и пальцем не трогали, – да если б я и предложил барабан тронуть, они все рассмеялись бы, как боги, а потом били бы меня кулаками по лицу, ну а потом разошлись бы…» (137–138).

В двойном взаимоотталкивании человека и внешнего мира – обреченность, приводящая к тому, что алкоголь делается профессией, жанром жизни.

Symposium

И море, и Гомер – все движется любовью…

Осип Мандельштам

Будь жизнь простой, как «лемма» черноусого, она прекратилась бы. Но так как она идет дальше, ясно, что держащими ее «слонами» являются те, кто выпадает из «леммы»: поэты и бабы. «Лемма» применима к социальным структурам; женщина как воплощение закона жизни, продолжения рода стоит над социальными отношениями: «Баба есть – и леммы уже нет. В особенности – если баба плохая, а лемма хорошая…» (171). «Плохая» – требующая своего, женского, наперекор всем внешним обстоятельствам. Общественный приговор звучит вполне разумно: «Плохих баб нет, только одни леммы бывают плохие…» (171). Характерно столкновение «декабриста» с черноусым:

…у меня тридцать баб, и одна чище другой, хоть и усов у меня нет. А у вас, допустим, усы и одна хорошая баба. Все-таки, я считаю: тридцать самых плохих баб лучше, чем одна хорошая…

– Причем тут усы! Разговор о бабе идет, а не об усах!

– И об усах! (171)

Понять, почему «об усах», действительно затруднительно. С одной стороны, усы – признак мужественности. Но здесь же возможна и другая гипотеза (учитывая разговор о леммах), связанная с широко известным анекдотом:

Армянское радио спрашивают:

– Что такое брови Брежнева?

Отвечаем:

– Это усы Сталина, поднятые на должную высоту[171].

Если это предположение верно, оно дает нам ключ к разговору о роли женщины. Речь идет о власти («плохие леммы») и о женщинах: «Не было бы усов – не было бы и разговора». Вывод: спасение – в женщине. Именно «плохая» вне всяких «лемм» способна воскресить к жизни. На этом тезисе все сходятся: