Венедикт Ерофеев «Москва – Петушки», или The rest is silence

Но способствовавший сближению влюбленных впоследствии «Пушкин опять все напортил!» (177). Постоянное и неуместное упоминание имени Пушкина, как и вообще любовь к ссылке на разные авторитеты, отражена, например, в «Мастере и Маргарите» Булгакова:

Никанор Иванович до сна своего совершенно не знал произведений Пушкина, но самого его знал прекрасно и ежедневно по нескольку раз произносил фразы, вроде: «А за квартиру Пушкин, стало быть, платить будет?» Или: «Лампочку в подъезде, стало быть, Пушкин вывинтил?», «Нефть, стало быть, Пушкин покупать будет?»[174]

Жертва «Пушкина», в свою очередь, широко пользуется литературными параллелями: «Я ведь как Жанна д’Арк. Та тоже – нет, чтоб коров пасти да жать хлеба – так она села на лошадь и поскакала в Орлеан, на свою попу приключений искать» (177). Фривольность в интерпретации судьбы французской национальной героини напоминает вольтеровский рассказ. Романтическая окраска того же образа восходит к Фридриху Шиллеру, знакомство с которым Веничка уже продемонстрировал. Трудность самопознания: «поиска своего „я“» (178), осложненная неуместным вмешательством Пушкина, приводит к полному разрыву: «Уходи от меня, душегуб, совсем уходи!» – орет Дашенька, видимо, вспоминая известный романс:

Уйди, совсем уйди,Я не хочу свиданий,

Свиданий без любвиИ ласковых речей…

Драматизм ситуации усилен образами героинь отечественной литературы: «Месяцок поблядую и под поезд брошусь!» (178) – очевидный намек на «Анну Каренину». Затем приходит очередь Тургенева («Дворянское гнездо»):

А потом в монастырь и схиму приму! Ты придешь прощенья ко мне просить, а я выйду во всем черном, обаятельная такая, и тебе всю морду расцарапаю, собственным своим кукишем! Уходи!! (178).

_______________

Перебираясь с клироса на клирос, она прошла мимо него, прошла ровной, торопливо-смиренной походкой монахини – и не взглянула на него; только ресницы обращенного к нему глаза чуть-чуть дрогнули, только еще ниже наклонила она исхудалое лицо свое – и пальцы сжатых рук, перевитые четками, еще крепче прижались друг к другу[175].

Можно предположить, что образ комсорга Евтюшкина, говорящего исключительно стихами, явно навеян фигурой поэта Евгения Евтушенко. Во-первых, имена: Евтушенко – Евтюшкин, причем среди особенно московской интеллигенции ходило прозвище Евтух. Второе: комсомол и Пушкин. В стихотворении, посвященном Сергею Есенину, которое было прочтено публично и послужило поводом к очередному покаянию поэта перед метавшим гром и молнии ЦК комсомола, были такие слова:

Когда румяный комсомольский вождьНа нас, поэтов, кулаком грохочет,И хочет наши души мять, как воск,

И вылепить твое подобье хочет,Его слова, Есенин, не страшны,Но трудно быть от этого веселым,И мне не хочется, поверь, задрав штаны,Бежать вослед за этим комсомолом…

И далее следует признание:

Мой комсомол, за кем бежать хочу,Вы – Пушкин, Маяковский и Есенин!..

Глубокая разность творческого направления и мироощущения современников и почти ровесников Венедикта Ерофеева и Евгения Евтушенко делает пародийное появление последнего весьма вероятным в «Москве – Петушках».

У комсорга Евтюшкина главные ценности под запретом, и от литературно-драматической мешанины он впадает в отчаяние: «Пей, напивайся, но Пушкина не трогай! Детишек – не трогай! Пей все, пей мою кровь, но Господа Бога твоего не искушай!» (178). Так обозначаются три заветные области души комсорга, вытесненные им из бытия: Пушкин, дети, Бог. Но «баба» выпадает из «леммы», и Дашенька, «баба», не может обойтись без поисков своего женского «я», отказавшись от Бога, которого «гневила», детишек, которых бы родила, и Пушкина – соблазна и прибежища женской страдающей души.